— Л’Афалия здесь, чтобы заботиться об Избранном, а не чтобы заменить Кмерлану мать, — говорит Энефрет, качая головой. Она пришла, чтобы упрекать меня? После того, как заставила меня выносить и родить ребенка, который мне был не нужен?

Но теперь он нужен мне, и я хочу увидеть его личико и взять его на руки. И я хнычу:

— Дай мне подержать его. Пожалуйста. В последний раз.

— Без Уннатирь мы не сможем уехать, — говорит Цилиолис. — Ты еще сможешь подержать его.

Его голос — как сухой шип надломленной тростинки, которую колышет ветер. Я смотрю на него: Цили бледен, губы сливаются по цвету с лицом. Я вспоминаю то видение перед ударом магии, несущиеся под нами поля, стену, палатки целителей у края укреплений, сметенные зеленокожими, растоптанные ими по пути в город.

— Глея погибла, — говорю я. Тут же спохватываюсь, когда он отворачивается от меня к окну. — Ох. Цили, прости. Прости, я не хотела.

Энефрет протягивает мне ребенка, и все мысли тут же исчезают. Сверток кажется маленьким, таким маленьким, что мне почти не верится в то, что в нем может быть что-то настоящее, живое. Мои слабые руки едва способны его удержать. Я откидываюсь на подушку и кладу ребенка себе на грудь, откидывая с головки ткань.

Я вижу красное от крика личико и темные волосики. Ребенок чихает, раскрыв маленький беззубый рот, и я улыбаюсь.

— Он похож на тебя, — говорит Энефрет, и в ее голосе тоже улыбка. Разве похож? Он уродлив, как все маленькие дети.

Ребенок открывает глаза, и я вижу перед собой темную ночную синеву. Ту же, что вижу в глазах Серпетиса, когда встречаюсь с ним взглядом. Я оглаживаю пухлые щеки мальчика, позволяю ему ухватить себя за палец, потянуть его в рот.

— Я твоя мама, — говорю я, и сердце так остро колет от осознания правды этих слов, что я ахаю. По лицу льются слезы, и я сама не знаю, в чем их причина. — Я твоя мама.

Синие глаза блуждают по моему лицу, в темных больших зрачках пляшет отсвет пламени. Я снова касаюсь пальцами щеки ребенка, и он поворачивает голову и чмокает, вытягивая губы. Он голоден.

— Мне нужно его покормить, — говорю я.

— Инетис, — начинает Серпетис. — Тебе нужно кое-что знать.

Я почти не замечаю их, я хочу поскорее приложить ребенка к груди.

— Выйдите, — прошу я. — Я хочу его покормить.

— Инетис. Ты заметила, что он слеп? — спрашивает Серпетис, и я замираю и так сильно сжимаю ребенка в руках, что он кряхтит и снова плачет. Энефрет забирает его, и я покорно ей это позволяю. Взгляд Серпетиса устремлен прямо на меня, и он повторяет: Ты заметила?..

Но я уже качаю головой, отмахиваюсь от его слов, закрываюсь до самой макушки одеялом.

— Ты лжешь! — кричу я. — Мой ребенок не может быть слепым! Не может! Отдай мне его обратно, верни его!

Я срываю с себя одеяло и соскакиваю на пол в приступе какого-то зверского безумия. На мне только тонкая рубуша, едва закрывающая колени, но мне все равно. Я готова подскочить к Энефрет, готова вонзить ногти в ее лицо, готова царапать ее собственные глаза, пока она не скажет мне, что это неправда.

— Мама! — вскрикивает Кмерлан.

— Уведи его! — рявкает Серпетис.

Л’Афалия быстро кивает и, со страхом глядя на меня, уводит моего старшего сына прочь.

Цили ухватывает меня за руки и пытается вернуть на постель. Но мне нужно еще раз посмотреть в глаза ребенку, я хочу посмотреть в их темную синь и сказать Серпетису и им всем, что они неправы. Он видит. Все дети сначала смотрят так, блуждают глазами, но потом учатся узнавать и смотреть, и мой ребенок, мой сын тоже, обязательно тоже научится.

Но они не пускают меня.

— Да дайте же вы мне моего ребенка! — кричу я, захлебываясь рыданиями.

Энефрет без слов отодвигает Цилиолиса в сторону и протягивает мне сверток. Я хватаю его и прикладываю его к груди и смотрю в синие глаза, замирая от нового укола в сердце. Это мой ребенок. Я его мама. Я его мама, хоть и не хотела его, хоть и не ждала, хоть и должна ненавидеть.

— Я поговорю с ней, — говорит Энефрет мужчинам. — Серпетис, нам нужна Унна и поскорее. Отправь кого-нибудь за ней в дом ее отца. Она там.

— Что делать мне? — спрашивает Цилиолис.

Она смотрит на него.

— Поправляйся. Путешествие будет долгим.

Энефрет усаживается на край кровати, и, пока я кормлю ребенка, молчит и лишь изредка касается меня пальцами, с которых слетают почти неощутимые золотистые всполохи.

— Это поможет тебе поправиться побыстрее. Твои внутренние раны скоро заживут. Но из-за долгих родов ты больше не сможешь иметь детей, Инетис, прости. Этот ребенок — твой последний.

Ребенок сосет грудь, сжимает пальчики в кулаки, и я смотрю на него и не хочу пока думать о том, что будет дальше. Но придется. Придется совсем скоро, ведь если враг разгромлен, это значит, Мланкин вернется в Асмору, и тогда мне придется сделать то, что я ему обещала. Уйти из Асморы, забрать Кмерлана и уйти. Прожить два Цветения до возвращения Унны и Цилиолиса, позволить Серпетису разорвать брачные узы, связавшие меня и его отца, а потом стать вдовой при живом муже и навсегда забыть о том, что я когда-то звалась син-фирой и правительницей.

— Почему он… — я сглатываю, но все-таки выговариваю это слово, — слеп?

— Твоему ребенку не нужны глаза, он будет видеть с помощью магии, — говорит она, успокаивающе поглаживая меня по плечу. — Не бойся, Инетис, никто и не заметит, что он ничего не видит. Унна и Цили помогут ему.

— Куда они пойдут? — всхлипываю я. — Зачем им вообще уходить? Почему им нельзя остаться?

Энефрет качает головой.

— Цилиолис и Унна должны рассказать миру об Избранном. Они должны добраться до самого сердца мира и вернуться обратно. Это их участь, которую я определила. И будет так.

— Но я еще его увижу? — спрашиваю я.

Она кивает. Ребенок довольно сосет грудь — самый обычный мальчик, мой сын, шепчу себе я — и кажется, даже не подозревает о том, что станет самым могущественным магом этого мира. Мне и самой трудно это себе представить. Но если Энефрет так сказала, значит, я доживу и увижу.

— Он вернется к тебе, — говорит Энефрет. — Он не забудет тебя за эти два Цветения, я тебе обещаю. Он будет любить тебя.

Я наклоняюсь и касаюсь губами вспотевшего от усилий — мальчик так усердно ест — лобика. Ребенку нужно имя, и я в растерянности начинаю перебирать имена, которые перебирали когда-то мы с Мланкином, когда ждали Кмерлана. Тогда он решил, какое имя дать сыну. Но этот мальчик только мой. Серпетису он не нужен, он для него — только напоминание о том, что хочется поскорее забыть.

Я думаю о своем отце, и имя само приходит и срывается с моих губ, когда я с улыбкой шепчу его:

— Эза.