Я не помню боли, не помню своих криков, разбудивших маму и заставивших его подумать, что в дом вломились воры или обезумевшая от шмису соседка. Я очнулась на своей постели, с уже остывшими брикетами орфусы под пятками, не понимая, где я и как сюда попала.

Воспоминания вернулись сразу, но легче не стало.

Я оказалась здесь, потому что не нужна? Золотое колесо под грудью светится в темноте, но я оказалась далеко от Инетис и Цилиолиса, хотя раньше не смогла бы покинуть Шин.

Мне нужно вернуться, чтобы узнать это. Я не могу остаться здесь и ждать, придет ли кто-то за мной — Серпетис, шепчет сердце, Серпетис — или нет. Но я не говорю маме о своих сомнениях. Ни к чему, не поймет она, а если узнает о том, что ее дочь, простая шембученка не из благородного семейства, влюбилась в наследника Асморанты, то, скорее всего, даже осудит.

— Как скажешь, Унны, — говорит она, называя меня детским именем. — Ты совсем уже взрослая стала, хоть и зря училась, выходит. Но нянька при младенце син-фиры — вовсе уж и неплохая работа. Я рада, что ты нашла свое место.

— Может, ты поедешь со мной, мама? — спрашиваю я, кладя свою руку на ее. — Правительница не откажет тебе. На войну много людей ушло, в городе пусто, тебе найдется место. Да и что ты здесь будешь делать одна?

Без мужчины в болотах выжить тяжело. Я уже отвыкла от этой давящей грудь сырости, от этого еле уловимого даже в Холода запаха плесени, доносящегося от болот. Я не хочу оставлять ее здесь одну, но знаю, что она не уйдет. Она не знает другой жизни. А я не уверена, что мы с ней свидимся снова, и потому все медлю и не трогаюсь с места, хотя надо бы уехать еще вчера. Или позавчера. Или пять дней назад, когда было намного теплее и после слов Энефрет в Шембучень пришли сухие, не по времени, ветра. Тогда я вытащила из дома всю одежду и жарила ее на солнышке, поворачивая то одним боком, то другим. Счищала зелень с дома, отдирала от крыши толстый мох там, где его было слишком много. Я делала то, что делала бы любая другая шембученка в дни перед началом Жизни, но сердце мое и думы моим были в Асморе. Были с теми, кто стал мне ближе Мастера, хоть и провел со мной не шесть Цветений, как он, а всего лишь три круга Холодов.

— Ну что я там буду делать? Ты ведь все равно уходишь, разве нет? — Мама прищуривается, словно пытается подловить меня на лжи. — Или уже передумала?

— Не передумала, мам. Но мне было бы спокойнее, если бы ты была там, а не здесь.

После трапезы мама отправляется спать. Я с радостью даю ей отдых, а сама отправляюсь на ручей, чьи воды текут так быстро, что в них не успевает завестись ползнь, и мою посуду в ледяной воде.

Восходящее солнце греет спину. Кажется, Жизнь уже совсем скоро, вот-вот начнется ее первый — черьский — круг. В Цветущей долине Холодам не дают много времени. Торопятся скорее изгнать лед из костей.

Топот копыт по деревенской улице привлекает мое внимание. Я поднимаюсь с корточек с плошкой в руке и оборачиваюсь, разглядывая раннего путника.

Это чужак. На нем зимний корс, лошадь фыркает, выдувая из ноздрей сырой воздух, путник оглядывается по сторонам. Ищет дом фиура, он чуть дальше от нас, он проскакал мимо. Я уже готова окликнуть, сказать, чтобы он возвращался, но тут с головы всадника слетает капюшон, и белоснежная коса вырывается из-под него на свободу. Наши взгляды встречаются, и синь глаз обдает меня таким жаром, что я почти отпрыгиваю от ручья и роняю на землю недомытую плошку.

Это Серпетис.

Я так рада его видеть, что забываю об осторожности. Я кладу плошки на землю рядом с упавшей, обтираю руки о передник и иду как завороженная Серпетису навстречу, а он спрыгивает с лошади и смотрит на меня с выражением, понять которое мне не под силу.

Как будто он страшно сожалеет о том, что должен будет сделать или сказать.

Как будто он рад меня видеть так же сильно, как и я его.

Как будто…

Страх обдает меня морозной волной, и я спотыкаюсь и останавливаюсь на полушаге, сжав мокрые руки и изо всех сил пытаясь разгадать, что же скрывается за этой безбрежной синью глаз.

— Ты жив, — наконец, выдавливаю я.

Серпетис кивает и все-таки делает шаг вперед, протягивая мне руки. Облегчение мое так велико, что я почти падаю в его объятья, а потом поднимаю голову и смотрю на него с улыбкой, которая наверняка превращает мое лицо в расколотую пополам глиняную маску. Я тут же пытаюсь отвернуться, спрятать ее, но Серпетис не позволяет.

— Не отворачивайся от меня, — говорит он, нетерпеливо откидывая с моей головы капюшон корса, наклоняясь и обхватывая ладонями мое лицо. — Я же знаю твое лицо, Унна. Я же так хорошо его знаю.

Серпетис целует меня, и я отвечаю ему так горячо, что, кажется, под ногами плавится снег. Мы отрываемся друг от друга только когда становится нечем дышать, и я прижимаюсь к нему, а потом просто утыкаюсь лицом в его пропахший морозом и солнцем корс и обнимаю так долго, как он мне позволяет.

«Я же знаю твое лицо, Унна». От этих слов мне хочется плакать и смеяться одновременно.

Я люблю его. В этот самый миг, обнимая Серпетиса, я признаюсь себе в этой любви, срывая все заслоны, сдавая врагу — этому непрошеному чувству — свои собственные укрепления. Я говорю это его сердцу, бьющемуся под корсом у моего уха, дрожащим шепотом, который он не услышит.

Я люблю его, и он жив.

Я не разрешала себе думать о том, что он тоже может погибнуть. Я отбрасывала в сторону мысли о метке Энефрет, исчезнувшей с его тела, о том, что в ее планы он больше не входит. Я должна была верить в то, что он останется жив, не погибнет, не окажется в числе тех, кто отдал свою жизнь за Асморанту — хоть долг наследника, воина и мужчины состоит именно в этом.

И он выжил.

— Что с Кмерланом? С Л’Афалией? — спохватываюсь я, отстраняясь.

— Инетис родила, — говорит Серпетис то, о чем я уже знаю. Его пальцы бездумно гладят мои волосы. Он никогда еще не позволял себе так надолго оставаться со мной рядом, никогда еще не говорил со мной так — искренне, как будто даже не подбирая слов. — Она назвала его Эзарис, дала ему тмирунское имя. Л’Афалия и Кмерлан живы. Л’Афалия была ранена, но поправляется. Цилиолис тоже…

Он отводит взгляд, и жесткая складка залегает в уголках губ, делая его похожим на отца.

— Мне нужно напоить коня и дать ему отдых, — говорит Серпетис. — Мы четыре дня скакали без отдыха. Я боялся, что ты уедешь в Асмору сама, и мы разминемся с тобой.

Он снова целует меня.

— Дом фиура вон там, через три дома от нас, — говорю я, когда снова могу дышать. — А мой вот, совсем рядом.

Я заставляю себя разжать руки и отпустить его. Сделать шаг назад и криво улыбнуться, хотя больше всего на свете мне отчего-то хочется плакать.

— Тебе нужно собираться в путь, — говорит Серпетис, не улыбаясь в ответ. — Мы должны отправиться обратно уже завтра. Асмора ждет. Избранный ждет.