Еще немного — и мы бы упали в эту бездну. Еще один миг — и я была бы готова забыть о наказе Энефрет, и только он удерживает нас на краю — не я, не застенчивая девушка из Шембучени с располовиненным лицом, а он, шепча проклятья вперемешку со словами любви и отстраняя меня прочь, хотя пальцы никак не желают подчиниться, разжаться, отпустить.

Я не нахожу в себе сил уйти. Я слушаю его рваное дыхание и тяжело и быстро стучащее сердце и остаюсь в его объятьях всю ночь, до самого утра.

Я не готова его отпустить, говорю я себе, входя в дом правителя Асморанты.

Я не готова его отпустить, повторяю я, глядя в лицо Энефрет, говорящей о том, что уже завтра нам предстоит отправиться в далекий и непростой путь.

Я не готова его отпустить, но я отпускаю.

Я рада видеть Уннатирь, и она рада видеть меня, хоть и таит в глаза грусть. Она не отходит от ребенка весь день, постоянно берет его на руки, улыбается, разговаривает с ним. Эза принимает ее сразу, будто давнюю знакомую. К вечеру он уже держит голову и переворачивается на живот, с интересом обзирая окружающий его мир. Мне кажется, к завтрашнему утру он начнет сидеть.

Сердце ноет оттого, что я должна с ним расстаться. Это всего на два Цветения, убеждаю я себя, но тысяча дней — это так много. Так много для матери, которая успела полюбить своего сына.

Мланкин заглянул ко мне лишь однажды, волоча за собой перебитую ногу. Обведя взглядом сонную, лишь на мгновение задержал взгляд на ребенке, лишь легким кивком поблагодарил меня за то, что я родила здесь — ведь это значит, что он станет великим, Энефрет обещала.

Но я не хотела. Если бы не это одеяло… Если бы, если бы.

Л’Афалия приводит Кмерлана. Ему понравился Эза, а Эзе, похоже, понравился он. Он долго гулит, глядя на брата, тянет к нему руки. Кмерлан смеется и долго играет с ним на моей постели, пока мы с Л’Афалией и Унной собираем все необходимое в дорогу.

Мланкин дал одну из повозок, слишком маленькую для того, чтобы перевозить воинов, но подходящую для двоих путешественников и ребенка. Тяжеловоз, который ее повезет, поистине огромен. Я глажу его холодную морду и кормлю морковью.

Вези хорошо. Храни моего мальчика. Не сбейся с пути.

Серпетис и Унна после возвращения почти не говорят, но их взгляды… я надеюсь, Мланкин не видит этого, я надеюсь, он не знает. Серпетис тем же вечером уезжает по наказу правителя в Хазоир, и Унна рыдает в углу моей сонной, и Эза плачет вместе с ней, разевая маленький рот, в котором уже прорезался один острый зуб. Ему не нравится грудь, он требует другой еды, и уже вечером девушка из кухни приносит мне приготовленную для него кашу. Ее он уплетает с удовольствием, улыбается, когда я говорю ему, какой он хороший мальчик.

Вечером я заглядываю в повозку, проверить, все ли уложено. Цилиолис отыскал где-то корытце, поставил его в углу поближе к маленькому переносному очажку. Под сиденьем — брикеты орфусы, под другим сиденьем — ведро для воды, котелок. Повозка крошечная, из-за очажка в ней совсем негде развернуться. Но внутри тепло, и ветер не задувает, и я довольна.

— Вот мы с тобой завтра покатаемся на лошадке, — говорит Унна Эзе на моих руках, и он молча слушает и смотрит на нее своими темными глазами. Мне кажется, он не верит этой напускной веселости в ее словах, как не верит моей. Он знает ложь, чувствует ее, потому что лицо хоть и может обмануть слепого, но голос нет.

— Идемте в дом, — говорю я, ежась от холодного ветра. Оттепель, насланная Энефрет, кончилась, и с северной стороны снова потянуло льдом.

Наступает ночь, последняя ночь перед путешествием, и я хочу провести ее с сыном. Мы собираемся все вместе в моей сонной. Как будто прощальная трапеза — я прошу принести еду сюда — как будто прощальные разговоры. Эза лежит на постели и задирает ноги, которые с хохотом ловит Кмерлан, Л’Афалия штопает какую-то свою одежду, зорко оценивая расстояние от головы ребенка до края постели, Цилиолис задумчиво высасывает из кости сердцевину. Еда вкусна, в сонной тепло, но никто не решается завести серьезного разговора, и мы просто изредка обмениваемся ничего не значащими словами.

Как будто боимся говорить о прощании.

Губы Унны дрожат всякий раз, когда она смотрит на Эзу, ловит на себе взгляд его темных синих глаз.

— К концу черьского круга мы доберемся до границы пустынь, — говорит она. — Потом свернем за восход и пройдем по краю Северных земель, зацепим Глиняную пустошь и Каменный водопад.

— И берег океана, — говорит Цилиолис. — Если там есть жизнь, мы ее увидим. Всегда хотел узнать…

Он ловит мой взгляд и обрывает себя. Я вовсе не так впечатлена приключением, как он.

Пустыни бесплодны. Северные земли холодны, народ оёкто, который живет там, жесток и не любит чужаков. Глиняная пустошь обросла легендами, одна страшнее другой. Каменный водопад… край охотников на людей, край вырывающихся из земли огненных рек, так говорят… Океан рождает жизнь, это знает каждый, но что за создания бродят по его берегу? Быть может, они еще хуже зеленокожих. Быть может, они напрыгнут на коня всей стаей, вцепятся гнилыми зубами в его шею и повалят на землю, чтобы растерзать.

— Мама, смотри, смотри! — кричит Кмерлан, и мы все поворачиваем головы. Он держит Эзу за руки, и тот, кряхтя и довольно улыбаясь, пытается сидеть.

— Слишком рана, слишком рана, отпустит! — ворчит Л’Афалия. — Крива спина у ребенка будет.

Но Эза лукаво ей улыбается, и она не может удержаться от ответной улыбки. Как же я буду жить без нее еще два Цветения?

Унна тоже улыбается, и только Цилиолис остается серьезным, снова и снова перекладывая свитки в ящичке, который дала ему Энефрет. Каждый из них длиной сотню шагов, на каждом из них будет записана история Эзы — история мира, который они увидят и покажут ему. Эти истории Эза прочтет, пробежав по свиткам пальцами, когда научится понимать и вернет себе магию. Цилиолису предстоит стать его цветописцем — странное слово, которое будет означать тех, кто Цветение за Цветением, сотня за новой сотней будет писать для слепого Избранного истории о далеких и близких землях.

Цили станет первым из них и самым знаменитым. Энефрет обещала сохранить его имя в вечности, так же как мое, Унны, Эзы… Только Серпетис канет во тьму времени, не оставив после себя следа. После нашей смерти — моей, Мланкина, Кмерлана, его детей — только Эза будет знать имя своего отца и помнить его, храня неназванным, произнося в глубине своего сердца.

Я снова смотрю на Унну при мысли о Серпетисе, и она горько улыбается уголками губ в ответ на этот взгляд. Как будто прочла в моем разуме, как будто коснулась его своим. Она не верит в то, что Серпетис дождется ее, я чувствую это. Я не хотела бы видеть, но видела их последний момент наедине, в темном коридоре перед тем, как Серпетис заметил меня, отстранился и вышел в ночь, чтобы уже через мгновение вслед за Чормалой-мигрисом промчаться мимо окна на слепяще-черном коне.