class="p1">Марта отыскала кузенов в подвале. Оба потеряли сознание, Мишель так и оставался связанным. Очнувшись во дворе эстансии, доктор Судаков хмуро сказал:

– Я надеялся захватить фон Рабе, Марта, хотел позаботиться о Мишеле позже, но видишь, как вышло… – картонный стаканчик задрожал, кофе выплеснулся на забинтованную руку Авраама:

– Я виноват, – упорно повторил доктор Судаков, – я решил, что фон Рабе для нас важнее, поэтому я сразу бросился к подростку… – Марта понимала, что кузен будет винить себя:

– Он не может иначе, он совестливый человек. Но наши усилия оказались или могут оказаться тщетными. Максимилиан бесследно пропал, непонятно, где его искать…

Марта положила узкую ладонь на крепкое плечо кузена, в прожженной, пропотевшей куртке:

– Не вини себя, пожалуйста. Вы с Мишелем не могли поступить по-другому… – несмотря на боль в распухшем горле, он вдохнул сигаретный дым:

– Не могли. Но теперь Лаура может остаться вдовой, а Пьер осиротеть… – из-за ранения в руку Авраам не мог управляться с носилками, однако он даже не прошел, а пробежал пять километров, отделяющих эстансию от фермы на краю сельвы. Раненое плечо не помешало ему привести обратно в сгоревшую усадьбу одну из машин:

– Через два часа мы были в Паране, Марта гнала автомобиль, как сумасшедшая, но Мишелю это все равно не помогло. Он в коме из-за отравления дымом… – он перехватил взгляд Марты, брошенный на закрытую дверь палаты:

– Ему такое может быть тяжело, – тихо сказал доктор Судаков, – он юноша, я не уверен, что… – Марта пожала плечами:

– Он прелат, Мишель католик. Есть обряд отпущения грехов для тех, кто находится при смерти, кто не может говорить. У Шмуэля тоже есть свой долг, милый. Твой пасынок его выполняет… – выкинув сигарету, она выпрямила спину:

– Нам остается только ждать, Авраам… – доктор Судаков кивнул:

– Да. По крайней мере, Шмуэль не один… – за матовым стеклом двери двигались тени врачей и медсестер, – он не наедине со смертью… – Марта помолчала:

– Он священник. Он всегда будет один, Авраам… – стрелка госпитальных часов подбиралась к шести вечера. В коридоре было тихо. Вдалеке по радио играло старое танго:

– Мы с Волком его танцевали в Москве… – Марта откинулась к стене, – Мишеля тогда держали в Антарктиде. Господи, – попросила она отчаянно, – хоть бы все обошлось, пожалуйста…

Они сидели, не двигаясь, ожидая новостей из палаты.

Служа в Цахале, навещая семьи погибших солдат и офицеров, Шмуэль, тем не менее, редко сталкивался со смертью:

– Я знал, что она есть, – пронеслось в голове, – она всегда была рядом, только руку протяни. Но я не видел ее своими глазами. Я видел скорбящих, утешал их, организовывал погребения, поддерживал вдов и сирот, но только в Будапеште смерть оказалась совсем близко. Сначала на моих глазах убили Беату, потом я прощался с телом мамы…

В Риме, готовясь принять обеты, будущий отец Симон часто ходил в больницы. Он привык к холодеющим, старческим пальцам у себя в руке, к плачу родственников в коридоре, к короткому звуку, с которым, как утверждал его наставник, бессмертная душа человека покидает бренное тело:

– Я никогда не видел в палатах умирающих молодых людей или детей, – понял Шмуэль, – но я помню убитых детей по Аушвицу… – один раз в Риме, старший священник отвел его в сторону:

– Здесь есть малышка лет семи. Ко мне она привыкла, но я пожилой человек. Ты юноша, – он коротко улыбнулся Шмуэлю, – с тобой ей будет веселее, если можно так о ней сказать…

Девочка умирала от рака. Шмуэль хорошо помнил слабые ручки, едва удерживавшие карандаш:

– Мама прошлым летом возила меня к святыням, – прошелестел голосок, – мы были в Лурде, навещали саркофаг святой Терезы в Лизье, потом поехали в Мон-Сен-Мартен. Смотрите, святой отец, у меня есть белая лилия… – девочка рисовала яркие цветы, голубое небо:

– Мама молится, – грустно сказала она, – чтобы я увидела еще одну весну… – мать малышки, вдова, каждую свободную минуту проводила на коленях в госпитальной часовне:

– Я прошу о помощи Елизавету Бельгийскую, – призналась женщина, – у нас с мужем долго не было детей. Только благодаря заступничеству святой родилась наша девочка, а теперь она умирает… – Шмуэль отозвался:

– Еще одна молитва никогда не помешает. Он не святой, он даже не беатифицирован, но он отдал жизнь, ради сирот, он не покинул подопечных до их смертного часа. Помолитесь внуку святых, отцу Виллему, погибшему в концлагере… – женщина закивала:

– Я все сделаю ради моей дочери… – Шмуэль долго не заглядывал в эту больницу. Оказавшись в госпитале в мае, юноша решил не подниматься в детское отделение:

– Малышка скорее всего умерла, – подумал он, – врачи давали ей месяца два, а дело было сразу после Рождества… – справившись в регистратуре о номере палаты больного старика, он услышал веселый голос старшей сестры:

– Для вас подарок, святой отец, с Пасхи вас ждет… – она склеила самодельную открытку. На синем картоне расцветали белые лилии:

– Дорогой будущий отец Симон… – он читал кривоватые буквы, – меня отпускают из госпиталя. Врачи говорят, что настало улучшение, теперь я могу болеть дома, то есть я не собираюсь болеть… – она нарисовала смешную рожицу, – мама говорит, что я скоро выздоровею, благодаря ее молитвам отцу Виллему… – Шмуэль не поленился отыскать женщину. Она согласилась свидетельствовать перед комиссией о беатификации будущих святых:

– У Маргариты, в госпитале, тоже молятся отцу Виллему, – вспомнил Шмуэль, – она писала, что есть случаи исцеления… – каждый такой случай подробно рассматривался на комиссии. Священникам требовались госпитальные документы и подписанные аффидавиты врачей:

– Дядя Мишель не ребенок, но я все равно молюсь дяде Виллему, то есть отцу Виллему, – понял юноша, – правильно говорят в Мон-Сен-Мартене, он исцелитель страждущих…

Зная, что происходит в палатах интенсивной терапии, юноша не обращал внимания на суету врачей и медсестер. Держа дядю Мишеля за руку, он гладил длинные пальцы, с едва заметными, стершимся пятнами краски. Губы Шмуэля двигались, он, не отрываясь смотрел на осунувшееся, бледное лицо:

– Он даже не пришел в себя за это время, – вздохнул Шмуэль, – ни слова ни сказал… – краем уха он слышал скороговорку врачей:

– Очень сильное отравление, они ничего не могут сделать. Он здоровый человек, но организм не справляется… – ему почудилось, что ладонь дернулась. Пересохшие, посиневшие губы задрожали, Шмуэля тронули за плечо:

– У него здесь нет родственников, – утвердительно сказал старший из врачей, – он совсем один… – Шмуэль не имел права говорить правду:

– Даже доктору, хоть он и похож на дядю Эмиля. Впрочем, все врачи на одно лицо, когда они устают… – Шмуэль помотал головой: «Нет». Из палаты вывозили приборы, врач протер полой халата пенсне:

– Тогда… – он помолчал, – позовите сестру, я ее видел в коридоре, сеньора, который его нашел… – он кивнул на кровать Мишеля, – пусть побудут здесь… – Шмуэль все еще не понимал.

Врач взглянул на его растерянное лицо:

– Никто не должен умирать в одиночестве, святой отец… – юноша перекрестил Мишеля: «Мы сейчас вернемся».

На него повеяло сладким запахом летних цветов.

В чугунной печурке змеились голубые огоньки. В закопченном камине тоже горело пламя. Рядом с медным тазом, на белой овечьей шкуре прикорнула смешная, тоже белая, мохнатая собачка. Меховая полость на постели зашевелилась. Шелковая простыня свесилась почти до пола:

– Ты хотел рисовать, – сказал смешливый, хрипловатый голос, – даже альбом принес. Попросил меня поставить таз. Спасибо, что не загнал ногами в ледяную воду, как летом на побережье… – бронзовые, спутанные волосы рассыпались по худой спине, женщина потянулась:

– Летний рисунок ты сжег… – она подперла кулачком впалую щеку, в едва заметных веснушках, – и этот тоже уничтожишь. Если ты вообще его начнешь и закончишь… – мужчина поскреб в темноволосой, с заметной проседью голове:

– Начну и закончу, не сомневайся. Я никогда ничего не бросаю на полпути. Все говорили, что у меня не хватит сил довести до ума Гентский алтарь, однако он стоит