опасны, – говорил Антоний в ту ночь, когда порезы и ссадины были очищены и обработаны, – у меня ноги запутались…

– Антоний, – спокойно возразила я, – дело не в тоге.

Мы лежали рядом в спальне старого дворца, и ему никак не удавалось найти удобное положение.

– Все болит, – признался Антоний. Хмель давным-давно выветрился, он был совершенно трезв. – Как раз сейчас вино помогло бы унять боль, – промолвил он, но быстро добавил: – Шучу. Пожалуй, я извлек урок из сегодняшнего дня. Ты права, мне нужно быть умеренным. – Он вздохнул. – Правда, как я уже говорил, умеренность дается мне с наибольшим трудом.

Перед глазами у меня стояла картина его падения, она повторялась снова и снова. Я поежилась.

– Ты должен научиться этому, ради себя самого.

Я слышала со стороны свой голос, и он вовсе не нравился мне – голос строгой наставницы. И почему нам так трудно проявлять суровость к тем, кого мы любим, даже ради их пользы?

– Да, я понимаю. Октавиан использует это против меня.

– Дело даже не в Октавиане. Это опасно, и доказательство тому – сегодняшнее происшествие.

– Этот день был весьма успешным, – заявил Антоний, явно решив сменить тему. Он поерзал, заложил руки под голову и, поморщившись, продолжил: – Агенобарб и Соссий прочтут мое обращение к сенату, как только вступят в должность в следующем месяце. Они согласны, что мое дело должно быть представлено на рассмотрение Рима. Как удачно, что два консула, назначенные на этот год, – мои сторонники, мои солдаты.

– Значит, тебе удалось привлечь их на свою сторону?

– А тут и привлекать было нечего. Достоинства моего плана говорят сами за себя.

– Почему тогда ты так нервничал, что тебе потребовалось напиться?

Последовало долгое молчание.

– Хороший вопрос. Наверное, потому, что дело очень важное. Я должен вернуть себе расположение сената. От этого зависит наше будущее.

Мое несогласие с этим утверждением было столь принципиальным, что я промолчала. Меня огорчало его настойчивое стремление действовать через сенат – это не могло дать ему ничего, что стоило бы иметь. Хочет он того или нет, но ему придется всего добиваться самому. Ему придется завоевывать это вопреки сенату. Но Антоний не был революционером – в отличие от своего соперника, умело скрывавшего имперские амбиции под республиканскими лозунгами.

Я закрыла глаза и заставила себя уснуть.

Кто мог предвидеть то, что произошло потом? Ни один астролог, ни один прорицатель не решился бы на такое предсказание. Иначе прорицателя подняли бы на смех.

Через три месяца сенат прибыл к нам.

Да, могущественные члены римского сената – во всяком случае, часть их – явились в Эфес, как беглецы, выброшенные из Рима Октавианом.

Агенобарб и Соссий примчались на быстроходной легкой галере, чтобы предупредить нас, и бегом устремились в дом, где мы сидели в атриуме, наслаждаясь прекрасной весенней погодой. Солнце искрилось прямо над головой на поверхности маленького квадратного бассейна с выложенным мозаикой дном.

– Император! – воскликнул Агенобарб с порога. – Нас изгнали из Рима!

Позади него стоял запыхавшийся Соссий – он бежал от самой гавани.

Мы уставились на них, как на привидения. Они должны были находиться за тысячу миль отсюда – возглавлять сенат, защищая наши интересы.

– Что? – Антоний вскочил, уронив с колен письма, которые читал. Одно из них скатилось в бассейн и с бульканьем затонуло.

– Благороднейший… благороднейший… Я не могу больше называть тебя триумвиром… – Соссий выглядел потрясенным.

Да, срок триумвирата официально истекал с новым годом, и его вряд ли можно было возобновить. Теперь Октавиан стал частным лицом – во всяком случае, с юридической точки зрения. Правда, Антоний все еще сохранял военное командование и свой восточный титул автократора.

– Пожалуйста, садитесь. – Антоний повел себя как предупредительный хозяин. – Угощайтесь.

Он сам выдвинул для гостей стулья, как будто это визит вежливости.

Они тяжело опустились на сиденья, расправляя тоги вокруг колен. Агенобарб кипел от гнева, его глаза сверкали над жесткой, как проволока, бородой.

– Ты не слышал об этом? – спросил он. – Ты не получил моих посланий?

Антоний покачал головой:

– Расскажи мне сейчас.

Агенобарб хмыкнул:

– Только суть или со всеми подробностями?

– Сначала вкратце, – сказала я.

Он наградил меня взглядом исподлобья и снова повернулся к Антонию. Но если он ожидал, что Антоний со мной не согласится, то был разочарован.

– В первый месяц нового года мне выпало председательствовать в сенате, – начал Агенобарб. – Я рассудил, что политический климат совершенно не благоприятен для чтения твоего послания.

– Но как иначе мог Рим узнать о нем? – вырвалось у меня.

Мне показалось, что Агенобарб превысил свои полномочия, взяв на себя решение придержать информацию. Принимать такие решения подобало нам, а не ему.

Он бросил на меня ядовитый взгляд, потом сухо продолжил:

– По отношению к твоей восточной политике враждебность была такова, что я почувствовал: даже упоминание о пожалованных тобой землях ухудшит дело. Октавиана в Риме не было. Я надеялся прозондировать почву, а уж потом выработать стратегию. Но он, – Агенобарб бросил взгляд на Соссия, – занял в следующем месяце трибуну и решил атаковать Октавиана в лоб, призвав провести голосование, осуждающее его. Один из трибунов наложил на это вето. И не успели мы понять, что случилось, как в сенате появился Октавиан в окружении вооруженных людей. Он стал грозить нам, запретил читать твое послание – даже ту часть, где говорилось о завоевании Армении, – и сказал, что вернется на следующий день и представит обвинения против тебя с письменными доказательствами и требованием наказания для «приспешников Антония». Дожидаться этого дня мы не стали, а отбыли из Рима, причем не одни. Октавиан объявил, что всякий, кто встанет на твою сторону, будет объявлен изменником и должен убраться из Рима немедленно, не дожидаясь заслуженной кары. Таких «изменников» набралось сотни три – примерно половина сената.

Антоний был ошеломлен. Он лишился дара речи.

– И где же находится истинное правительство Рима? – спросила я. – То есть какая половина сената правомочна с юридической точки зрения?

– Обе могут претендовать на легитимность, – пояснил Соссий. – Существует традиция: если сенат вынужден бежать из Рима, вся власть следует за ним. Правда, в данном случае немало сенаторов остались. Теперь в Риме нет правительства вообще! Срок триумвирата истек, сенат раскололся… – Казалось, он готов заплакать. – Мы плывем по воле волн в опасном море.

– Держи себя в руках! – рявкнул Агенобарб.

– Я не вынесу новой гражданской войны! – сокрушался Соссий. – Они длятся, длятся, и конца им не видно. Неужели Рим никогда не успокоится? Цезарь, Помпей, Секст, теперь ты и Октавиан – нет-нет! – простонал он. – Мы не выдержим еще одну.

– Нам придется, –