– Кому это «нам»? – прорычал Агенобарб. – Ты не римлянка.

– Нравится тебе или нет, но я уже давно накрепко связана с римской политикой. Хотя бы потому, что пятнадцать лет назад родила дитя Цезаря.

– Мне это не нравится! – парировал он.

Я была ошарашена – не его неприязнью, а подобной откровенностью.

– Бывают дни, когда мне это тоже не нравится, – промолвила я.

Антоний по-прежнему молчал, словно дар речи так к нему и не вернулся. Оба консула повернулись к нему в ожидании.

– Император, – проговорил Соссий, – скажи… что нам делать?

– Я не знаю, – признался Антоний. Вид у него был растерянный. – Куда нам девать всех этих сенаторов?

– Ты только и твердил: «Сенат, сенат», – напомнила я. – А когда сенат сам явился к тебе, не заешь, куда его девать.

Может быть, это было жестоко с моей стороны, но я тоже расстроилась. Все так перепуталось. А Октавиан преподносил сюрпризы один за другим.

Сенаторы прибыли через несколько дней, сошли с судов и, нагруженные пожитками, двинулись в город.

Здесь, вдали от Рима, эти люди в большинстве своем выглядели обыкновенными стариками. Перенесенные в чужую среду, лишенные ореола власти, они утратили прежнее величие и превратились в заурядных иноземцев.

Их размещение стоило нам немалых трудов, а гостеприимным жителям Эфеса пришлось основательно потесниться.

Октавиан уже назначил двоих своих людей – Валерия Мессалу и Корнелия Цинну – на вакантные должности консулов. Ряды позади нас сомкнулись. Наши консулы смещены, наши сторонники в изгнании. Оставался только один путь – начать боевые действия, победить Октавиана и вернуться в Рим с победой. Теперь другого выхода не было. Двенадцать лет после гибели Цезаря я ждала, когда же Рим признает его истинного наследника, а ложного низвергнет с престола. Ибо это был именно престол – римский трон, созданный Цезарем и предназначенный для его сына.

В Эфесе собрались военные силы. Теперь под началом у Антония были восемь эскадр из шестидесяти кораблей, с сорока кораблями поддержки и пятью разведывательными судами у каждой эскадры – почти пятьсот кораблей. В совокупности численность нашего флота доходила до ошеломляющей цифры в восемьсот судов. В первый раз после Александра вся морская мощь Востока находилась под командованием одного человека.

Канидий привел шестнадцать легионов из Армении, еще семь пришли из Македонии. Подвластные цари со всего Востока прибывали со своими войсками: Архелай из Каппадокии, Аминта из Галатии, Таркондимот из Амана, Митридат из Коммагены, Дейотар из Пафлагонии, Реметалк и Садал из Фракии, Бокус из Мавритании, Ирод из Иудеи, Малх из Набатеи и владыка Мидии. В совокупности набралось двадцать пять тысяч воинов вдобавок к семидесяти пяти тысячам легионеров.

Не забыла ли я упомянуть, что вся подготовка осуществлялась за мой счет? Да, казна Египта покрывала расходы на содержание этой армии, так же как и флота, – в целом примерно двадцать тысяч талантов. Немалая сумма, если учесть, что содержание легиона в поле в течение года обходилось в пятьдесят талантов. Это превышало первоначальный долг моего отца Риму. В годы моего правления Египет добился такого процветания, что я, не отягощая народ поборами, могла распоряжаться суммами, какие прежде ложились на страну непосильным бременем.

Я оплачивала все расходы и, можно сказать, тащила эту армию если не на собственной спине, то на спине египетской казны. И римляне осмеливаются требовать, чтобы я убралась прочь? Их наглость просто поражала. Без меня не было бы ни армии, ни снабжения, ни квартир, ни хлеба, ни вина…

Они убеждали Антония избавиться от меня!

Начал это Агенобарб: он ворчал, что «лучше бы Клеопатре уехать в Египет». Остальные дружным хором поддержали его, заявляя, что мое присутствие вредит делу Антония. Как именно вредит, они не уточняли. И при этом поедали мой хлеб!

Антоний на пересуды внимания не обращал. Они становились все громче, но еще не достигли того уровня, когда не реагировать на них нельзя.

Мы решили повторить то, что когда-то сделал Александр, – устроить перед отбытием на войну праздник музыки, драмы и поэзии. Это соответствовало греческому духу; ни одному римлянину такое не пришло бы в голову. Но разве мы шли сражаться не за то, чтобы сохранить наш образ жизни?

Всем было приказано собраться на острове Самос, который находится рядом с широким Эфесским заливом.

Глава 36

Мраморные сиденья театра испускали в сумерках фиолетовое свечение, словно призраки, светлячки, блуждающие огоньки или следы на воде, остающиеся за кораблем в лунную ночь. Ряды поднимались вверх по пологому (здесь, на Самосе, в отличие от Пергама) склону – пока пустые, терпеливо дожидающиеся публики и знающие, что зрители непременно придут.

Плоские камни сцены, тоже пустой, манили к себе. Я так и сделала: неспешно прошла по сцене, претерпевая через каждые несколько шагов глубочайшее преображение. Я была Медеей, и мои земли были обагрены кровью; я была Антигоной, проводницей слепого отца; я была девственной пророчицей Кассандрой. Воображая их, я чувствовала, что во мне и вправду что-то менялось. Случись мне выступать перед зрителями, я сумела бы внушить им, что это не я, а кто-то другой.

«Что за странная, необычная власть и свобода, – думала я, – изображать того, кто, может быть, и не существовал вовсе или уже давно умер. Это придает мне божественную силу, ибо делает меня – ненадолго, так ненадолго! – дарительницей жизни безжизненному. Позволяет наполнять тени теплым дыханием и горячей кровью».

Кстати, зачем мне ограничивать себя лишь женскими ролями? Почему не представить себя самим Эдипом или Ахиллом – или кем угодно? Воображение не знает границ, и самое большое различие между мной и этими людьми не в разнице между мужчиной и женщиной, но в самом факте существования.

Тишина. Никаких зрителей и, соответственно, никакого воскрешения мертвых героев. Во всяком случае, сегодня вечером. Мне хотелось, чтобы они появились, но им дано представать перед смертными лишь в телах актеров, выступающих перед публикой.

Я поняла, что театр – единственное искусство, которым нельзя заниматься в одиночку и при этом считать себя артистом. Можно втайне быть поэтом, художником, музыкантом, но не актером. Актера нет без публики.

– Ты одна? – спросил Антоний громким шепотом.

Я смутилась. Давно ли он наблюдал за мной? Догадался ли он, что я делала? Я не удержалась от улыбки и тщеславно решила, что он даже в сумрачном свете разобрал, какие образы мне удалось воплотить.

Думая застать его врасплох, я стремительно развернулась, но Антония нигде не было. Все места в амфитеатре оставались пустыми. Последние отблески багрового заката тускнели, постепенно поглощаемые чернотой ночи.

– Где ты? –