Франциск охотно и жадно учился всему, чему только можно, его интересы и увлечения были столь же разносторонними, что у Леонардо. Он любил естественные науки и математику, географию и историю, поэзию, музыку и литературу. Он осваивал языки: итальянский, латынь, испанский и древнееврейский. Король был общителен и женолюбив, ловко танцевал, был опытным охотником и сильным борцом. По утрам, уделив несколько часов государственным делам, он вызывал чтеца и слушал сочинения великих античных авторов. А по вечерам устраивал театральные представления и маскарады. Леонардо стал идеальной находкой для его двора[862].

А Франциск оказался идеальным покровителем для Леонардо. Король безоговорочно восхищался им, никогда не докучал ему просьбами закончить ту или иную картину, потакал его страсти к инженерному делу и архитектуре, поощрял его желание оформлять представления или праздники. Он предоставил Леонардо удобный дом и назначил ему регулярное денежное содержание. Леонардо получил звание «первого живописца, инженера и архитектора Его Величества», но Франциск в первую очередь ценил его ум, а не творческую производительность. Короля одолевала неутолимая жажда знаний, а Леонардо был напичкан эмпирическими знаниями. Он мог поведать Франциску самые разные премудрости — и как устроен человеческий глаз, и почему светит Луна, и многое-многое другое. Да и Леонардо было чему поучиться у просвещенного и утонченного молодого короля. Как написал однажды Леонардо в тетради, имея в виду Александра Македонского и его наставника, «Александр и Аристотель были учителями друг для друга»[863].

По словам скульптора Челлини, Франциск «был без ума» от Леонардо: «Он так любил слушать его, что почти круглый год не разлучался с ним, и потому-то Леонардо не удалось довести до конца некоторые удивительные изыскания». Позже Челлини передавал слова Франциска, будто бы заявлявшего, что «никогда не поверит, что на свете рождался другой человек, знавший столько же, сколько Леонардо, причем не только о ваянии, живописи и зодчестве, ибо он был поистине великим философом»[864].

138. Шато де Клу, ныне известный как Кло-Люсе.

Франциск предоставил Леонардо то, чего тому всегда так недоставало, — щедрое жалованье, которое не зависело от его готовности или неготовности писать картины. Вдобавок король отдал в его пользование небольшой краснокирпичный особняк с отделкой из песчаника по углам и с веселыми башенками, неподалеку от замка самого Франциска в Амбуазе — городке в долине Луары. Этот дом Леонардо, тогда именовавшийся Шато де Клу, а сейчас известный под названием Кло-Люсе (илл. 138), окружали сады и виноградники, занимавшие более гектара. Шато де Клу соединялся подземным ходом с королевским замком Шато д’Амбуаз, отстоявшим от него почти на полкилометра.

139. Последняя спальня Леонардо.

Зал на первом этаже был просторный, но при этом не холодный и не слишком официальный. Он служил столовой для Леонардо, его домочадцев и гостей. Над ним располагалась большая спальня Леонардо (илл. 139) с толстыми дубовыми балками и каменным очагом. Из окна открывался вид на поросший травой склон, который спускался к замку короля. Мельци, вероятно, занимал другую комнату наверху; среди его рисунков сохранился набросок вида из окна. Он составил список книг, которые поручил ему раздобыть любопытный, как и прежде, Леонардо: среди них был труд о развитии эмбриона в материнской утробе, недавно вышедший в Париже, и том сочинений Роджера Бэкона, оксфордского монаха XIII века, который ставил разные научные опыты и во многом являлся предтечей Леонардо.

Для Франциска I, как и для прежних своих покровителей, Леонардо придумывал и ставил театрализованные представления. Например, в мае 1518 года в Амбуазе состоялись празднества по случаю крещения сына короля и бракосочетания его племянницы. Для торжеств была специально сооружена арка, которую украшали саламандра и горностай — они символизировали возобновление дружеских отношений между Францией и Италией. Декорации превратили городскую площадь в крепость, и бутафорские пушки «палили ядрами, наполненными воздухом, издавая грохот и испуская дым», как сообщал в депеше один дипломат. «Падая наземь, эти ядра отскакивали и подпрыгивали, ко всеобщему восторгу и никому не нанося ни малейшего вреда». (Относящийся к 1518 году рисунок Леонардо, на котором изображен механизм для метания ядер, обычно рассматривают как пример его военно-инженерных проектов, но мне кажется, что это был эскиз машинерии как раз для того праздничного представления.[865])

140. Эскиз для маскарада.

В июне того же года в садах при Шато де Клу в честь короля были устроены под открытым небом пир и бал, и Леонардо помог воссоздать некоторые эпизоды из того спектакля, который он ставил почти тридцатью годами ранее в Милане, по случаю свадьбы Джан Галеаццо Сфорца и Изабеллы Арагонской. За сюжет была взята пьеса «Рай» («Paradiso») придворного поэта Бернардо Беллинчони, актеры нарядились семью планетами (сколько их было известно в ту пору), а механическое чудо — яйцеобразный шар — распахивалось, и открывался прятавшийся внутри рай. «Сверху двор был полностью перекрыт голубыми полотнищами с золотистыми звездами, изображавшими небесный свод, — сообщал один посланник. — Должно быть, за ним помещались четыреста двойных канделябров, и они давали столько света, что совершенно изгоняли ночную тьму»[866]. Представления и маскарады — мимолетные зрелища, но некоторые рисунки Леонардо, служившие для них эскизами, до нас дошли. На одном прекрасном листе (илл. 140) изображен молодой всадник с копьем, в замысловатом многослойном костюме и в шлеме с перьями.

В октябре 1517 года, когда Леонардо прожил в Амбуазе уже около года, к нему пожаловал высокопоставленный гость — кардинал Луиджи д’Арагона, который совершал длительное путешествие по Европе с многочисленной свитой (более сорока человек). Они познакомились еще в Риме, где кардинал устраивал пышные приемы и где у него имелась любовница, ослепительная красавица, и дочь от нее. Среди спутников кардинала был его капеллан и секретарь, Антонио де Беатис, который вел дневник. Благодаря его записям мы и можем представить себе довольно живо один эпизод из жизни Леонардо — уже «льва зимой»[867].