с традиционной религией – отказ от теизма, метафизики, вытесненных феноменологией мировой глубины, – подобный посюсторонний мистицизм характерен как для Гёте, так и для Ницше и Штейнера[1095]. В свое время Евгению приводило в ужас представление о реинкарнации – «вечном возвращении» в версиях как Штейнера, так и Ницше[1096]. Но в 1930-е гг. она уже не испытывала подобного «ужаса» перед дурной бесконечностью «вечной жизни» по Гёте, не распознав общих духовных – оккультных истоков у всех трех мировоззрений.

* * *

К счастью, 1930-е годы – бездомное, по сути, существование, сопряженное с непосильным трудом, – все же не задавили творческого начала личности Е. Герцык. Импульс, полученный ею от христианской высокой культуры в детстве и юности, в конце 1930-х проявился в блестящих «Воспоминаниях». Можно даже усмотреть противоречие между почти пропагандистскими «Письмами старого друга» и этим классически совершенным текстом, воссоздающим дух старой России. Именно благодаря «Воспоминаниям», образ Евгении Герцык, которой на момент социалистической революции было всего около сорока лет, видится на фоне Серебряного века, а не советского строительства. Судьба удерживала ее в стороне от новой действительности; вопреки своей «философии жизни», которой Евгения, разумеется, не следовала, она сохранила и душевную тонкость, и склонность к рефлексии, и – парадоксально – удержала в душе частичку церковной благодати. Известно, что супруги Бердяевы звали Евгению к себе – жить вместе с ними в их доме в Кламаре, – но к России ее привязывала семья. А прими она их приглашение? – Надо думать, она примкнула бы в Париже к Братству Святой Софии, которое возглавлял о. Сергий Булгаков – друг всех Герцыков, духовный наставник и почитатель Аделаиды Казимировны. Конечно же, Евгения участвовала бы в деятельности бердяевской Религиозно-философской академии и, быть может, печаталась в «Пути». И вполне вероятно, что она заинтересовалась бы РСХД и сделалась сподвижницей матери Марии Скобцовой… «Философию жизни» она развивала бы в христианском русле, а «посюсторонность» ее мирочувствия, убежденность в «абсолютности явлений», – вообще пафос конкретного дела помог бы ей найти себя на поле разнообразной деятельности русской эмиграции. В Париже Евгения с ее способностями очень пришлась бы ко двору… Но воля Промысла была иной: Евгении надлежало хранить верность своему призванию в антихристианском окружении, и борьба за ее душу, надо думать, шла на большой глубине… Доведя до конца ее жизненного пути (в 1943 г.) тяжело больную родственницу, Евгения Казимировна вскоре сама ушла из жизни.

Война. Финал

О последнем, пришедшемся на военные годы, периоде жизни Е. Герцык (1941–1944 гг.) мы имеем сведения исключительно из ее дневников (октябрь 1941 – июнь 1942 гг.). Как ни странно, но эта серия скупых записей более информативна, чем большой корпус «Писем старого друга», рисующих гламурный, говоря сегодняшним языком, образ советской действительности. Конечно, «Письма» – это не пропаганда советских ценностей, адресованная русским эмигрантам: своей «философией жизни» Евгения Казимировна пыталась убедить не только парижскую подругу, – прежде всего саму себя. Длинные и страстные речи перед далеким образом Веры Гриневич можно воспринять как регулярные сеансы психотерапии или аутотренинга, цель которых – создать панцирь защиты от реальных ужасов и убогости окружающего. Путь сознательного самообмана, на который Евгения начала сворачивать в середине 1920-х гг., мог казаться ей единственной альтернативой тьме безысходного отчаяния. И в самом деле, веры настоящей не было, друзей-идеалистов разнесло по миру, и Евгения очутилась в экзистенциальном одиночестве с немощными родичами на руках…

Когда началась война, стало уже совсем не до философствования: насущные дела и близкие люди забирали все силы. Переписка с Верой в начале 1940-х гг. прекратилась, мир в очередной раз сменил обличье. Семья Герцыков – Евгения с братом Владимиром, его больной женой и их дочкой Вероникой, достигшей студенческого возраста, жила теперь в курской глубинке – в деревне Зеленая Степь: Владимиру Казимировичу удалось устроиться там лесником. Крошечный дом-хатка, где Герцыки занимали общее помещение с хозяевами – четой местных колхозников Лобановых (у которых было восемь малолетних детей), вмещал, помимо людей, еще и скотину – овец, ягнят, теленка… «У нас как в Вифлееме», – грустно пошутила однажды Евгения. Уход за Любовью Александровной, ее переменчивое состояние были средоточием жизни Е. Герцык. Но записать вечером, по окончании домашних трудов, несколько строчек в тетрадке стало для нее острой потребностью. Прошедший день в этих записях обретал свой смысл, душа собиралась, центрировалась, успокаивалась. Так продолжалась борьба человеческого духа с хаосом…

В отличие от писем 1930-х гг., дневники Е. Герцык 1941–1942 гг. лишены философской концептуальности, апологетического идеологизма. Записи эти стилистически отличны и от дореволюционных дневниковых заметок. Прежняя исповедальность сменяется на стиль хроники: личного теперь уж действительно ничего не остается, самое интимное оказывается зависимым от исторических – военных событий. Дневники охватывают период ожидания немецкой оккупации и ее начало. Евгения Казимировна дожила до освобождения Курской земли в 1943 г., радовалась победам Советской армии. «Но сил уже не оставалось, и в феврале 1944 года Евгении Казимировны не стало. Ее похоронили на степном кладбище рядом с деревней, где она умерла, и где безбрежная степь так напоминает море, и где растет полынь сродни крымской…» [1097]

Для историка Отечественной войны герцыковская хроника жизни курской деревни могла бы представлять большой интерес. Из безыскусных записей беспристрастного автора постепенно в ходе чтения встает очень необычный образ страны. Картина эта ничуть не похожа на то «эпическое» полотно, которое фабрикуют письма «Оттуда». И дело не в том, что изменилась историческая ситуация – кончился мир и началась война: в «Письмах старого друга» уже присутствовали предчувствие войны и гипотетическая реакция на нее народа. В 1936–1937 гг. Евгения была убеждена в том, что советский народ, помимо того что зачитывается Пушкиным и Гёте и упивается Бетховеном, к тому же благоговейно чтит древнерусских былинных воинов-богатырей. «Образы богатырей выявляют думы и чаяния народа, – с восторгом цитирует Евгения в одном из писем в Париж некоего умеющего держать нос по ветру, облеченного властью идеологического чиновника. – Они в течение веков живут в народе именно потому, что олицетворяют героическую борьбу народа против иноземных нашествий, народную удаль, смекалку, храбрость, великодушие и т. д.»[1098] Гламурные богатыри, якобы являющие собой народный идеал, гламурный народ из песни «Если завтра война…» – подобно карточному домику, все эти идеологические призрачные постройки перед лицом реальных событий в сознании Евгении Казимировны в одночасье рухнули, увлекая за собой ее собственную оптимистическую «философию жизни» 1930-х гг….

Народ, с которым Евгении в военное время пришлось жить бок о бок, согласно ее свидетельству, – это абсолютно косная, бессмысленно-тупая, деморализованная и одновременно по-крестьянски хитрая атомизированная масса. При