тебя. Я знаю, кто ты такой, я вижу тебя тут на скамье подсудимых, на воле я тебя, браток, увижу еще тысячу раз, но от этого мое сердце вовсе не превратится в камень.

Рейнхольд собирался было, если б на суде дело обернулось для него уж очень скверно, разоблачить всю Пумсову лавочку, он бы продал их всех до единого, если бы его стали топить, он приберегал этот козырь в особенности на тот случай, если бы Биберкопф, этот сукин сын, из-за которого вся каша и заварилась, начал чересчур задаваться перед судьями.

Но в публике сидят Пумсовы ребята, сидит Ева, сидят несколько человек агентов уголовного розыска, знаем их, «быков»-то. И Рейнхольд берет себя в руки, успокаивается, обдумывает положение. Без поддержки бывших товарищей никак не обойтись, придется же когда-нибудь выйти на волю, в тюрьме они и тем более нужны, а «быкам» доставлять такое удовольствие совершенно нет смысла. Кроме того, этот Биберкопф ведет себя на удивление прилично. Говорят, он сидел в Бухе. Смешно, как этот олух изменился, какой у него странный взгляд, как будто он не может вращать глазами, верно, заржавели они у него в Бухе, и говорит-то он теперь так медленно, словно у него до сих пор еще не все дома.

Биберкопф знает, что ничем не обязан Рейнхольду, когда тот ни слова не упоминает об их общих воровских делах.

Десять лет со строгой изоляцией дали Рейнхольду, убийство в запальчивости и раздражении, алкоголизм, неуравновешенный характер, беспризорное детство. Рейнхольд отказывается от кассации, принимает наказание.

При оглашении приговора кто-то вскрикивает в местах для публики, а затем начинает громко рыдать. Это Ева, слишком уж сильно нахлынули на нее воспоминания о Мици. Биберкопф оборачивается на скамье свидетелей, когда слышит этот крик. А затем грузно оседает мешком и закрывает рукою лицо. Есть жнец, Смертью зовется он, я вся твоя, такой прелестной пришла она к тебе, оберегала тебя, а ты, позор, стыд, кричи, позор, стыд.

Сразу же после процесса Биберкопфу предлагают место привратника на небольшом заводе. Он поступает на это место. О его дальнейшей жизни нам здесь нечего рассказывать.

Мы подошли к концу нашего повествования. Оно несколько затянулось, но оно должно было растягиваться и растягиваться, пока не достигло той высшей точки, того поворотного пункта, откуда только и пролился свет на все в целом.

Мы шли темной аллеей, в начале ее не горело ни одного фонаря, было только известно, что надо держаться такого-то и такого направления, дальше будет постепенно все светлее и светлее, вон там висит фонарь, и наконец под ним можно прочесть название улицы. Здесь процесс постепенного высветления протекал по-особому. Франц Биберкопф не шел по улице, как мы. Он бежал со всех ног по этой темной улице, он натыкался на деревья, и чем сильнее был его разбег, тем чаще натыкался он на деревья. Было и без того темно, а он, натыкаясь на деревья, еще в испуге жмурил глаза. И чем больше он натыкался, с тем большим ужасом жмурил глаза. С разбитой головой, едва не лишившись рассудка, он наконец все же добежал. Свалившись, он еще раз открыл глаза. И увидел, что фонарь ярко горит над самой его головой и можно прочесть на дощечке название.

В конце концов он служит привратником на небольшом заводе. Он не стоит больше одиноко на Александрплац. Есть люди по правую его сторону и по левую, и перед ним идут люди, и за ним тоже.

Много бед происходит оттого, что идешь один. Совсем иное дело, когда идешь гурьбой, надо привыкать слышать других, ибо то, что говорят другие, касается и тебя. Тут-то ты и замечаешь, кто ты такой и какие цели можешь себе поставить. Всюду вокруг идет бой, который непосредственно касается и тебя, приходится быть начеку: не успеешь оглянуться, как ты втянут.

Биберкопф служит привратником на заводе. Что же такое судьба? Когда я один, она сильнее меня. Если нас двое, то ей уже труднее быть сильнее меня. Когда нас десять – еще труднее. А когда нас тысяча или миллион – то совсем трудно.

Но оно и приятнее и лучше быть с другими. Так я и чувствую и знаю все вдвое лучше. Корабль не может стоять на месте без большого якоря, а человек не может существовать без большого количества других людей. Я буду теперь лучше разбираться в том, что правильно и что неправильно. Я уже раз попался, что поверил слову, и дорого заплатил за свою доверчивость, в другой раз такая штука с Биберкопфом не случится. Слова надвигаются на человека со всех сторон, так что только ходи да поглядывай, чтоб тебя не раздавило. Переходи улицу не зевая, берегись автобуса и трамвая. Не так-то легко я теперь чему-либо поверю. Отчизна, сохрани покой, не влипну я, я не такой.

Под его окном часто проходят люди со знаменами, музыкой и песнями, Биберкопф хладнокровно взирает на них и преспокойно остается дома. Марш, марш, шагай не рассуждай. Если идти с ними, то придется расплачиваться своими боками за то, что выдумали другие. Поэтому надо сперва все обмозговать, и если дело в порядке и подходящее, то мы соответственно с этим и будем действовать. У человека есть смекалка, а за осла решает палка.

Биберкопф добросовестно исполняет обязанности привратника, принимает номерки, контролирует подводы, наблюдает, кто входит, кто выходит.

Надо быть начеку, постоянно быть начеку, в мире что-то как будто готовится. Мир сделан не из сахара. Если будут бросать газовые бомбы[777], придется погибнуть от удушья, почему их будут бросать – неизвестно, но не в этом дело, времени подумать ведь было достаточно.

Когда начинается война и человека призывают, а он и не знает, за что война, тем более что война и без него война, он все-таки виноват, да и поделом ему. Надо быть начеку, и не надо быть одному. Если идет град или дождь, то против этого ничего не поделаешь, но против многого другого можно защищаться. Тут уж не будешь кричать, как прежде: судьба, судьба! Перед этим не преклоняться надо, как перед судьбой, а надо вглядеться, ухватить и уничтожить это.

Надо быть начеку, не смыкая глаз, надо быть всегда готовым, все эти тысячи составляют одно целое, и кто упустит момент, будет поднят на смех или – на штыки.

Дробью рассыпается за Биберкопфом барабан. Вперед, вперед, бодрым шагом в поход, с нами сто музыкантов идет. И в зарю, и в закат видим ранней смерти взгляд.

Биберкопф – незаметный труженик. А мы