Ночей на реке я в жизни провел куда больше, чем еще где-либо. Можно сказать, Гьёлль – моя спальня, а эта лодка – колыбель, хотя до утра мне обычно спать не приходится. Однако нынешней ночью… порой казалось, будто вокруг вовсе не старый добрый Гьёлль, а какая-то совсем другая река, текущая прямиком в небо, а может, под землю.

Вы вряд ли заметили, если только не выходили из дому за полночь, но ночь выдалась спокойной, ветерок дул порывами: подует и сразу же – выругаться от души не успеешь – утихнет, а вскоре, глядишь, подует опять. А реку туман накрыл, густой, что твоя вата. Повис над водой, как обычно, так что между рекой и туманом едва хватит места прокатить небольшой бочонок. Огней по берегам чаще всего тоже было не видно – только туман вокруг. Раньше-то я такими ночами в горн дудел, подавая знак тем, кто не видит наших огней, да в прошлом году упал он за борт и утонул, как всякой медной вещи от природы положено. Поэтому пришлось мне нынче ночью горло драть всякий раз, как подумаю, будто к нам еще лодка или другое что приближается.

Около стражи спустя после того, как появился туман, я отпустил Макселенду спать. Оба паруса были подняты так, чтоб каждый порыв ветра легонько гнал нас вверх по реке, а как ветер утихнет, я снова бросал якорь. Вы, оптиматы, этого можете и не знать, однако тут, на реке, закон таков: идешь кверху – держись берегов, идешь книзу – держись середины. Мы шли наверх, а потому держаться старались ближе к восточному берегу, но в этаком-то тумане поди его разгляди!

Вдруг слышу я: весла плещут. Пригляделся как следует, но огней в тумане не разглядел и заорал: «Сворачивай!» А сам перегнулся через планшир и поднес ухо к воде, чтоб лучше слышать. Туман любой шум заглушает, и лучше всего звуки слышны, если голову опустить пониже, под слой тумана, так как разносятся по-над водой. Так вот, опустил я голову и слышу: а корабль-то не маленький. Если команда хороша, гребцов на слух не сосчитать, ведь веслами-то работают слаженно, все заодно, но когда большое судно идет полным ходом, хорошо слышно, как его штевень рассекает воду, и тут уж с размерами не ошибешься. Взобрался я на крышу рубки, чтоб разглядеть его, а огней нет как нет, хотя корабль наверняка где-то рядом.

И верно: слезая вниз, я его наконец-то увидел – галеас, четырехмачтовый, весла в четыре ряда, без огней, на полном ходу шпарит вверх по фарватеру. Ну, думаю, помоги боги вниз направляющимся, как сказал один вол, рухнув с мачты!

Ясное дело, видел я его всего-то минутку, пока он снова не скрылся в тумане, но слышал еще долгое время. И такой он на меня нагнал жути, что принялся я орать время от времени, на всякий случай, хотя других судов рядом не было. Так прошли мы, наверное, еще с пол-лиги, а может, чуть меньше, и слышу я: еще кто-то ка-ак завопит, только вроде бы не на мой крик отзываясь, а будто его шкертиком, да по мягкому месту, да от всей души. Крикнул я тогда снова, и тогда он отозвался обычным манером. Тут я и понял: это ж мой старый знакомец, Тразон, тоже владелец лодки вроде моей! «Это ты?» – кричит. «Я, – отвечаю, – а с тобой там все ладно?» А он мне: «Швартуйся!»

Я отвечаю: не могу, дескать, у меня венерок полны рундуки, их бы распродать поскорей, пусть даже ночь прохладна. А Тразон снова кричит: «Швартуйся! Швартуйся и давай на берег поскорей!» Ну я его спрашиваю: «А сам-то чего не швартуешься?» – и тут его лодка показалась в виду моей. Глядь, а на ней народу – битком, как только на плаву еще держится, и все вроде пандуры, только пандуры, которых я прежде видел, как на подбор были смуглыми, темнокожими, вроде меня, а эти белые, точно туман. И вооружены скорпионами да вульжами – я сам видел наконечники, торчащие над гребнями шлемов.

Тут я, прервав его рассказ, спросил, не выглядели ли эти солдаты истощенными голодом и не отличались ли необычайно большими глазами.

Кормчий, слегка усмехнувшись, покачал головой:

– Нет, здоровяки были, все как один, больше и нас с тобой, и всех прочих, кто сейчас на борту, – на голову выше Тразона. Однако вскоре они тоже скрылись в тумане, совсем как тот галеас. Других судов мне больше не попадалось, пока туман не рассеялся, но…

– Но ты видел что-то еще или еще что-то слышал, – подсказал я.

Кормчий кивнул:

– Я сразу подумал: может, ты со своими людьми из-за них и поднялся в такую рань. Да, и видел, и слышал. Новые твари в реке объявились – сколько живу, а таких еще не видал. Рассказал Макселенде, когда проснулась, а она говорит: морские коровы небось… И верно, при луне морские коровы кажутся почти белыми, и на людей издали здорово смахивают, но я-то с мальчишества на них досыта насмотрелся, меня-то не проведешь. Вдобавок голоса над рекой слышались – женские, негромкие, но очень уж басовитые. И еще чей-то голос. Что говорили, о чем, я не понял, но тон… знаешь ведь, как человеческий говор звучит над водой? И вот они вроде бы говорят: «Так-то, и так-то, и так-то». А голос еще басовитее – мужским его назвать не могу, не мужской он, по-моему, вовсе, да и не человеческий – отвечает: «Ступайте, мол, сделайте то-то, и то-то, и то-то». Женские голоса я слышал трижды, а этот, другой, дважды, и… Может, вы, оптиматы, и не поверите, но порой мне казалось, будто доносятся они прямо из-под воды.

На сем кормчий умолк и устремил взгляд вдаль, поверх множества ненюфаров. От Цитадели мы к тому времени удалились изрядно, но ненюфары и здесь росли тесно, теснее диких цветов на любом лугу, не считая разве что райских.

Сама Цитадель отсюда была видна целиком и, при всей своей необъятности, казалась стаей сверкающих на солнце птиц: скажи только слово, и металлические башни разом взовьются к небу. Под ними пестрым бело-зеленым гобеленом раскинулся некрополь. Знаю, сейчас у нас модно поминать «нездоровую» пышность трав и деревьев в подобных местах с оттенком легкого отвращения, однако я ни разу в жизни не находил в ней ничего нездорового. Все зеленое гибнет, чтоб продолжали жить люди, а люди – даже тот неотесанный, ни в чем не повинный волонтер, убитый мною в давние времена собственным же топором, – умирают, чтоб дарить жизнь растениям. Говорят, в наше время листва их изрядно поблекла, и, несомненно, так оно и есть, однако с явлением Нового Солнца его невеста, Новая Урд, одарит деревья великолепием пышной изумрудной листвы. Но в настоящее время, во времена старого солнца и старой Урд, я нигде не видал столь сочной, темной зелени, как зелень огромных сосен в нашем некрополе, когда ветер раскачивает их кроны. Черпающие силы в ушедших поколениях рода людского, эти сосны превосходят высотой даже сооруженные из множества деревьев мачты океанских судов.

Кровавое Поле отстоит от реки далеко. По пути туда мы вчетвером привлекали к себе немало удивленных взглядов, однако никто нас не остановил. Харчевня Утраченной Любви, казавшаяся мне самым непостоянным из сооруженных людьми домов, обнаружилась на прежнем месте, как и в тот день, когда я пришел туда с Агией и Доркас. Увидев нас, невероятно тучный харчевник едва не лишился чувств, и я велел ему привести ко мне официанта по имени Оуэн.

В тот день, когда он принес нам с Доркас и Агией поднос с заказанным угощением, я к нему не приглядывался, а вот теперь присмотрелся внимательно. Лысеющий, ростом примерно с Дротта, Оуэн оказался человеком довольно худым, на вид порядком изможденным, с васильково-синими глазами, и изящество их разреза вкупе с разрезом губ я узнал без промедления.