– Известно ли тебе, кто мы? – спросил я.

Официант неторопливо покачал головой.

– Доводилось ли тебе когда-нибудь прислуживать за столом палачу?

– Всего один раз, сьер, этой весной, – отвечал он. – И, вижу, эти двое в черном тоже принадлежат к палачам. А вот ты, сьер, не из палачей, хотя и одет палачом.

Разубеждать его я до поры не стал.

– И прежде ты меня никогда не видел?

– Нет, сьер.

– Допустим. Возможно, так оно и есть. – (Как странно было обнаружить, что с тех пор я столь разительно изменился!) – Что ж, Оуэн, поскольку ты меня не знаешь, неплохо бы мне побольше узнать о тебе. Скажи, где ты родился, кто были твои отец и мать и как ты нашел место в этой харчевне?

– Отец мой был лавочником, сьер. Жили мы возле Старых Ворот, на западном берегу. Когда мне исполнилось десять или около того, отец отдал меня в люди, в трактире прислуживать – так я с тех пор и тружусь, то в одном заведении, то в другом.

– Стало быть, отец был лавочником… а мать?

Лицо Оуэна по-прежнему сохраняло приличествующую официанту почтительность, однако во взгляде отразилось нешуточное недоумение.

– Матери я не знал, сьер. Ее звали Кас, однако она умерла, когда я был совсем мал. Отец говорил, при родах.

– Но как она выглядела, тебе известно.

Официант кивнул:

– У отца был медальон с ее портретом. Однажды, лет двадцати или около того, я заглянул навестить его и обнаружил, что медальон отдан в заклад. Деньги у меня имелись – заработал, помогая некоему оптимату в любовных делах, нося дамам записки, карауля у дверей и так далее. Отправился я к процентщику, уплатил долг и забрал его. И до сих пор ношу на груди, сьер. В таком месте, как наше, где постоянно толпится самый разный народ, все самое ценное лучше держать при себе. Целей будет.

Запустив руку в ворот рубашки, он вытащил из-за пазухи медальон перегородчатой эмали, называемой «клуазоне». Действительно, внутри оказался портрет Доркас – вряд ли много моложе той, моей Доркас – анфас и в профиль.

– Значит, ты, Оуэн, начал служить по трактирам с десяти лет. Однако читать и писать обучен.

– Немного, сьер, – смущенно подтвердил он. – Я часто при случае спрашивал у людей, что значит та или иная надпись, а память у меня неплоха.

– Весной, в тот день, когда к вам в гости зашел палач, ты написал кое-что, – напомнил я. – Помнишь ли, что именно?

Изрядно напуганный, официант отрицательно покачал головой:

– Точно не помню… всего лишь записку с предупреждением для той девушки, что приходила с ним.

– Зато я помню. Там было сказано: «Эта женщина была здесь раньше. Не верь ей. Трюдо сказал, этот человек – палач. Мама, ты вернулась!»

Оуэн спрятал медальон под рубашку.

– Она просто была на нее очень похожа, сьер. В юности я часто думал, что когда-нибудь найду себе женщину точно такую же, как мать: я, дескать, куда лучше отца, а он ведь – поди ж ты – сумел. Однако мне это так и не удалось, и лучше отца я себя уже не считаю.

– В то время ты не знал, как выглядит облачение палача, – сказал я, – а вот твой друг Трюдо, конюх, знал. И вообще знал о палачах куда больше твоего, потому и сбежал.

– Да, сьер. Услышал, что палач его спрашивает, и сбежал.

– А ты, отметив простодушие этой девушки, решил предостеречь ее насчет второй женщины с палачом. И, может статься, в обоих случаях оказался прав.

– Тебе лучше знать, сьер.

– А ведь ты, Оуэн, довольно-таки похож на нее.

Толстяк-харчевник, почти не скрываясь, слушавший наш разговор, звучно хмыкнул:

– Да он на тебя похож куда больше!

Боюсь, обернувшись, я взглянул на него гораздо строже, чем следовало.

– Не сочти за обиду, сьер, но это чистая правда. Конечно, он малость постарше, но когда вы заговорили, я поглядел сбоку на ваши лица, и… разницы, можно сказать, никакой!

Я еще раз пригляделся к Оуэну. Волосы официанта были заметно светлее, а глаза – синими, не карими, как у меня, но, если не брать в расчет цветовых отличий, черты его лица действительно в точности повторяли мои.

– Ты сказал, что так и не нашел женщины, подобной Доркас – то есть портрету из твоего медальона. Однако некую женщину ты, думаю, себе отыскал.

– И не одну, сьер, – подтвердил он, вильнув взглядом в сторону.

– И стал отцом.

– Нет, сьер! – вздрогнув, возразил Оуэн. – Детей у меня нет и не было.

– Как интересно. А не в ладах с законом тебе бывать доводилось?

– И не раз, сьер.

– Громко кричать, разумеется, ни к чему, но и шептать нужды нет никакой. И смотри на меня прямо, когда говоришь со мной. Одну из тех, кого ты любил – возможно, единственную, любившую тебя, кареглазую, темноволосую, – схватили и отдали под суд?

– Да, сьер. Именно так, сьер, – подтвердил Оуэн. – А звали ее Катериной. Старинное, я слышал, имя… – Осекшись, он пожал плечами: – И вышло с ней в точности как ты сказал, сьер. Она сбежала из какого-то Ордена затворниц, а после была схвачена властями, и больше я ее не видел.

Идти куда-либо он не желал, однако на люггер вернулся с нами вместе.

Той ночью, когда я плыл вверх по реке на «Самру», граница между живой и мертвой частями города весьма походила на линию, что отделяет темную дугу нашего мира от купола небес, усеянного россыпью звезд. Теперь, при свете дня, она исчезла из виду. Вдоль берегов тянулись вереницы полуразрушенных зданий, но служат ли они пристанищем самым убогим или давно заброшены, я не понимал, пока не заметил возле одного веревку с тремя развевавшимися по ветру тряпками.

– В нашей гильдии нищета считается идеалом, – сказал я Дротту, стоявшему рядом, опершись на планшир. – А этим людям идеал ни к чему: они его уже достигли.

– По-моему, им идеалы нужней, чем кому бы то ни было, – отвечал он.

Однако он ошибался. Там, с обитателями этих самых домов, пребывал сам Предвечный – тот, кто неизмеримо выше и иеродул, и тех, кому они служат: даже отсюда, с воды, я чувствовал его присутствие, как чувствуешь присутствие хозяина огромного особняка, хотя он на время удалился в одну из задних комнат, а то и на другой этаж. Когда мы сошли на берег, у меня возникло стойкое ощущение, будто, войдя в любую, первую попавшуюся дверь, я застану за нею врасплох некое сияющее существо, а повелитель всех этих существ сейчас повсюду вокруг, незримый лишь потому, что слишком велик.

На одной из заросших травой улиц нам подвернулась под ноги мужская сандалия, поношенная, однако не такая уж старая.

– Я слышал, по этим местам шатаются мародеры, – предупредил я. – Это и есть одна из причин, побудивших меня взять с собой вас. Не будь тут замешан никто, кроме меня, сделал бы все один.