для него в привычку, имеющую единство с привычкой есть, спать. Но она не вызывает в нем того счастья, которого я видела в его глазах несколько дней назад. Она превратилась в автоматизм действий, совершаемых людьми всю жизнь. Что будет дальше, покажет время.

Недуг обиженного судьбой мы все пережидаем покорно.

Его клятвенное обещание: «Не оставляй меня! Я живу ради тебя!.. Единственное счастье, дарованное мне, — слышать твой голос и видеть тебя рядом», я произношу тогда, когда меня постигает глубокое неприятие к тому, как он отказывает в свободе, требуя постоянного пребывания с ним.

«Стоя на волоске от смерти, мы держимся за жизнь, покуда не исчезнет в сердцах наших любовь», — размышлял Николо на войне.

Больная комната затворника так пропиталась всяческими растирками, бальзамами, мазями, эликсирами, склянками со снотворными, что едко пахнет запахом сальной кожей головы с частицами ментола, мяты, дегтя и оттенками чего-то резкого, горького, тухлого. Проветривание помещение не дает прохода свежести, сохраняющейся и чуть касающейся стен на тридцать минут. Аптечка, стоящая на журнальном коричневом столике, возле кровати, наполнилась до краев, как набитый рот, из которого вываливается еда.

Анхелика — приверженец народной медицины. Который день она занимается поисками излечивающих сборов в дряхленьких книгах, страницы которых пожелтели от старости. «Когда мы озабочены здоровьем близкого, то используем любые методы, способные излечить его, и прибегаем к таким крайностям, вплоть до того, чтобы взять болезнь на себя». Найдет подходящий рецепт и мигом бежит в магазин, чтобы купить нужное для его приготовления. Армандо честно признался мне, что уж лучше так, чем бы она все минуты жизни отдавала слезам.

— Не принимай во внимание, — недавно сказал он мне, когда мы, встретившись на кухне в ночи, обменивались причинами, почему нам не спится, вот и разговорились о насущном. — Хуже от растирок не будет. А там, глядишь, может, и впрямь на поправку пойдет… Но он запустил себя. Ты подметила? А я предупреждал супругу, что нужно не позволять всё делать за него. А она же, старая, не послушала меня. И кормит, и поит, и, прости за фразу, в туалет вместе с ним ходит. Заученные им ежедневные действия приведут к рефлексу… Разве можно так? Разве не наоборот мы должны были помочь однажды и затем отойти, чтобы он приучился жить в таком положении? А ныне он и неспособен без чужой помощи обойтись. Вначале противился, вспомни. Мы пододвинули стол, чтобы ему было удобно дотянуться до тарелки с фруктами, а в ответ услышали мало чего приятного и полного гнева его фразу: «Я вам что, жалкая калека? Я не без рук и могу взять то, что посчитаю нужным. Что вы таскаетесь все за мной? Ни шагу ступить, все шпионят, надзирают, перешептываются за моей спиной! Оставьте это дело. Ни к чему это! Я не потерплю таких жертв! И врать мне хватит, как все хорошо и прекрасно! Не успею подойти к ним, они улыбаются, веселые, счастливые… кому спектакль играете? Я не кукла! И сам знаю, что со мной и буду доживать эти дурацкие дни!» Эти слова разорвали страдающую мою женушку. Она два дня не могла отойти… — Глазами он указал мне на кухонный стул, и я присела рядышком с ним. Обдумывала я над словами и в своей манере тем временем, взяв грушу из красивой старинной посудины, крутила её в руках.

Обремененный заботами увлекся собственными соображениями:

— Неизвестно сколько он пробудет инвалидом. — Он раздавлен. В нем вздрагивали поникшие плечи. — А если это затянется на всю жизнь? — Поглядев на меня, не укорив за молчание, он приподнялся и с печальным лицом поставил чайник. Угасла улыбка в его глазах, но теплота по-прежнему ощущалась.

Слушала я его, а в лице моем ничего не менялось. Смирилась я с безысходностью, поэтому и не воспринимала уже ничего эмоционально, как раньше. Но помертвело я задумалась: «…Неизвестно сколько он пробудет инвалидом. А если это затянется на всю жизнь?» И мысль эхом прилетела из души: «Остается только терпеть».

— И тоже мне, — сетовал он, переходя к мыслям вслух. — Помимо пристрастия моей заботливой супруги к нетрадиционному лечению, она же продолжает совершать поездки в следственный отдел, чтобы узнавать об этапах расследования дела. Молитвы бы лучше чаще возносила к Богу. А это взялась, — взволнованно усмехался он. — Что даст нам, если преступник, или кто он там, найдется? Нашему красавцу он не возвратит прежнее здоровье. И что мы имеем из этого на сегодняшний день? Со мной Даниэль говорить отказывается. Бабушку гневит постоянно, сестру не хочет видеть. Жить не хочет. — Взволнованный, напрягшийся, беспокойно шевеля пальцами, он что-то хотел сказать, но боялся. — Не имею права утруждать тебя… — Он обжигал меня, будто раскаленным железом. Я знала, что за просьбу он пытался вымолвить и знала, почему он медлит. — Это неправильно, дерзко с моей стороны… — В его голосе была отчаянная мольба. — Мы невечные, нам уже вон сколько годков. Что ни день, то давление, или одышка, или аритмия собачья или еще чего… Мне надо знать, кто станет сидеть с ним. Кто останется с ним, случись что с нами? Кто будет также опекать нашего сынка, отхаживать, как приучила его Анхелика? Я должен быть уверен, что, если вдруг что, с ним кто-то будет… — Еще раз, не щадя меня, он повторял, и тут же жалость, как источник острой боли новой волной захлестывала меня — вечно эта жалость — а в висках стучало одно: «Не соглашайся. Не бери такие обязанности на себя. Это пожизненно…» Но как не быть обязанной? Как избавиться от ощущения, что я обязана помочь, обязана отдать всю себя при виде чужого горя? Если я покину этот дом, я отниму у искалеченного последнюю надежду. И не только у искалеченного, но и его пожилых попечителей.

Он раскрыл истинность просьбы:

— Мы с первого взгляда прониклись к тебе доверием. Только ты его стимул. Последний. Не будет тебя, — со смертельной отчаянностью взмахивал он рукой, — потеряем мы его.

Не устояла я против жалостливого натиска.

— Я буду с ним… — Он выжал из меня эти слова. Я ничего не могла с собой поделать.

Миллиард благодарностей высказал Армандо, на которые я никак не отреагировала.

После чего прибавил, не сдерживаясь, тяжело ему, когда он не знает, чем помочь мучающемуся:

— Не напитано его сердце родительской любовью, не наполнено теми жизненными соками, подкрепляющими силу, чтобы не упасть, не иссыхать, потому и увядает он… Жизнь без любви бесплодна. А там, может, оно и к лучшему, что родители не видят его несчастья. Мать, тонкодушная