людей стояла около висевшей на стене черной доски, сплошь исписанной химическими формулами. При нашем появлении люди сбились в кружок, разговаривая друг с другом по-русски, и один из них, старик, медленно подошел ко мне.

У него было вдохновенное лицо еврейского пророка, седые волосы и белая борода, светлые глаза навыкате – одно из тех возвышенных одухотворенных лиц, что сопровождали всю историю человечества от ее начала.

Он долго смотрел на меня, потом будто проговорил священное заклинание:

– Отдай оружие! Рожденный, как мы, и смертный, как мы!

Я бросил саблю в угол.

Старик схватил меня за руку:

– Хочешь быть нагим братом?

– Я хочу этого! – услышал я свой голос, а между тем к нам подходили другие.

Я видел эти чистые, фанатичные лица, и душу мою наполняла священная радость.

– Я хочу этого!

– Мы знаем, – продолжал седовласый еврей, – что ты не шпион и не доносчик; мы знаем о твоем происхождении и о твоей ненависти к своему роду; мы знаем о твоих занятиях, о твоих ночных прогулках, о том, что́ ты читаешь, зачем приехал в этот город; мы знаем о каждом твоем душевном порыве… Пойми! Принятое тобой решение стать нашим соратником в борьбе – вовсе не пустяк! Это ко многому обязывает! Ты должен быть апостолом наших идей среди солдат.

– За что вы боретесь?

– Мы боремся с патриархальным мироустройством, – сказал старик.

– Что это – патриархальное мироустройство?

– Господство отца – в любом смысле.

Будто молния поразила меня! Я нашел их, своих настоящих товарищей. Они понимали мои страдания лучше, духовнее, чем я сам. Желтое, с ввалившимися глазами, проплыло мимо меня мое ребячье лицо, которое я, в отличие от прочих мужчин, всегда умел узреть перед собою. Я видел, как моя кадетская форма висела ночью на стуле. Желтое, с ввалившимися глазами, еще одно, другое мальчишеское лицо склонилось надо мной. Только где я видел его? Где?..

Я спросил:

– Что вы под этим понимаете – господство отца?

– Всё! – вскричал старик. – Религию: ведь Бог – отец людей. Государство: так как король или президент – отец подданных и граждан. Суд: поскольку судьи и надзиратели – отцы тех, кого человеческому обществу нравится называть преступниками. Армию: ведь офицер – отец солдат. Промышленность: фабрикант – отец рабочих!.. Но все эти отцы – не дарители и не носители любви и мудрости, а слабые и одержимые болезненными страстями люди, какими рождены и все остальные; отравленные плоды, порождения авторитета, который захватил власть над миром в то мгновение, когда единственно справедливое, основанное на материнстве, райски-невинное общество вытеснено было семьей и моралью.

– Но во имя чего вы хотите освободиться от отца и семьи?

– Во имя самопознания и любви! – воскликнул старик. – Ты должен правильно меня понять: желание власти, стремление господствовать над другими, выделяться благодаря их унижению и возвышаться над ними так же мало свойственно человеческому роду, как и отдельному существу. Ребенок в первые свои годы живет в спокойном обмене с окружающим миром. Лишь когда его подавляет высокомерие взрослых, когда его унижает эгоистическое своеволие родителей, – тогда душе его наносят непоправимый вред, она порождает тот болезненный жар, что называют волей к власти, честолюбием, страстью побеждать, ненавистью к людям… Как в индивидууме, так и во всем человечестве. Счастливое первобытное состояние, aurea aetas[21] древних, рай в религиях, был первоначальной, здоровой кочевнической формой человеческого сосуществования… Тут вознесся первый отец над своими слабыми еще сыновьями и запряг их, поставил за лемехом нового плуга, который изобрел двуликий – великий и соблазняющий – гений. И вот! – больше не были почки и побеги рода человеческого детьми, детьми свободной матери, свято почитаемой, вынашивающей семя, что ее оплодотворило. Дети матери стали сыновьями отца, – отца, который за девять месяцев мистического испытания не научился любить новую жизнь больше, чем самого себя, а лишь в коротком вожделении выплеснул, быстро забыв об этом, свой жизненный сок… Patria potestas[22], авторитет – невежественный, пагубный сам по себе принцип! Это источник убийств, войн, преступлений, пороков, ненависти и наказаний, так же как сыновнее послушание и почтение – источник сковывающих человека рабских инстинктов, отвратительная мертвечина, заложенная в фундамент всякого исторического государственного здания… Но мы живем, чтобы очищать!

– Каким оружием вы хотите уничтожить власть отца и утвердить царство самопознания и любви?

Хаим Лейба Бешитцер – так звали старика – угрожающе поднял руки; его светлые глаза с покрасневшими веками сверкали ненавистью. Он воскликнул:

– Кровью и страхом!

– Браво!

Я почти бессознательно топнул ногой – в ярости, в радости! Наброситься на спесивых кукарекающих петухов-отцов! Старец показал на доску. Можно было узнать химические формулы пикриновой кислоты, она же тринитрофенол, аммонала, разных смесей динамита.

Теперь глубокий голос старика зазвучал несколько тише:

– У нас повсюду посты и разведка. Нет такого учреждения, предприятия или профессии, где не действовали бы наши миссионеры. Уже в народных школах мы подстрекаем детей против учителей. Тебя же мы выбрали сражаться в рядах тех, кто направит армии всего мира против власть имущих. Ты как офицер организуешь тайный саботаж в Галиции. Мы знаем, что ты не общаешься с равными по званию; мы знаем, с какой добротой ты относишься к своим солдатам. Но пока это было лишь снисходительностью и терпимостью. Хочешь ты наконец решиться и действовать?

– Хочу!

– Тогда вступай в наш круг, – сказал он, очень серьезно глядя мне в лицо, – и обещай (поскольку клятвы мы отвергаем) во имя твоей любви к правде, добру, к будущему человеческого рода, обещай не предавать нас, никому не выдавать наше убежище, наши имена, планы, тайны, разговоры. Мы тоже до последней капли крови будем хранить в секрете твое имя, звание, твои планы и высказывания. Тот из нас, кто поступит по-другому, подлежит казни; приговор ему вынесет тайный трибунал.

Бешитцер замолчал.

Каждый из мужчин, пристально глядя на меня, пожал мне руку.

У меня были товарищи. Впервые в жизни я почувствовал гордость единения.

Это были мои братья; они посвятят меня в великие идеи; их борьба была моей борьбой, и я хотел начать ее немедленно.

Скрюченными пальцами старик поднял мою саблю:

– Теперь возьми! Завтра мы ждем тебя здесь. В ближайшие дни получим распоряжения Центрального комитета.

Он кивнул господину Зеебэру. Мы оба покинули этот подвал и вошли в другое помещение, ярко освещенное. Громкие хриплые голоса. Оглушенный, я стоял в дверях. Что за лица, что за фигуры, искаженные и перекошенные, теснились вокруг зеленого игорного стола, на котором крутилась рулетка и лежало золото?

Где я видел уже эти лица?

Китаец с застывшей