– Обдумайте все преимущества, если выберете меня. Я вне подозрений, я офицер. Везде я имею доступ. Охрана замка вытянется передо мной по швам. Если я подойду к царю, агенты полиции сочтут, что у меня поручение. Вас они арестуют, едва вы голову наружу высунете. Подумайте об этом!

Снова раздались ожесточенные возражения.

Внезапно все смолкли. Зинаида сказала:

– Он прав. Доверьтесь ему. Он это сделает.

Удар тока! Она оценила меня! Теперь я был в гармонии с миром и верил в Бога!

Старый Бешитцер опустил голову и, казалось, уснул.

Так! Он поднял морщинистые веки и указал рукой на меня:

– Ты!

Решение было принято. Я не встречал больше обиженных или завистливых взглядов. В один миг я был вознесен над всеми. Я чувствовал, что от меня исходят лучи избранничества и обреченности на смерть.

Я ощущал рядом с собой присутствие Зинаиды. Она что-то говорила мне. Я смотрел… смотрел и не слышал ни слова. Пожертвовать собой! Петь! Плакать! Моя душа была так далеко!

На рассвете Зинаида и Ипполит Полтаков провожали меня в город. Мы молчали. Повозки с молоком гремели в утренних сумерках. Сирень благоухала со всех сторон.

Мы брели рядом, два одиночества – она и я, каждый для себя, недосягаемый для другого, две замкнутые жизни, что никогда не вольются друг в друга.

И все же! Святая, волосами своими она отерла стопы Иисуса!

Утро, созданное не только для этой земли, то ныряло вниз, то воспаряло ввысь. Шаги Зинаиды с их нежной неровностью звенели по каменной мостовой, как по натянутым струнам.

В дальней дали моего «я» мне слышались тихие звуки священного шествия. Да, я слышал, как приближается торжественный марш таинственных воинов – alla marcia[26] Девятой симфонии.

Ах, еще в бесконечности невидимых созвездий раздавались глухие удары литавр и гудели размашистые парящие шаги бесчисленных воинов. Но близко уже катится море легконогих воителей в латах и шлемах. Выстрел, взрыв! Жизнь возвращается к самой себе с криком внезапно проснувшегося лунатика и топит в глубинах своего свободного потока жалкие обломки – индивидов. Потом я буду наедине с жизнью и наедине с врагом – с отцом!

В последующие дни я напряженно готовился к покушению. Я выбрал портал парка.

Я предположил, что тридцатого мая тисовую аллею закроют для публики, в то время как площадь перед входом в парк будет открыта уличному движению, чтобы избежать сенсации в прессе. Однако осторожности ради я решил переночевать в большом отеле напротив императорской резиденции, чтобы в любое время – как будто я состою в органах надзора – я мог выйти на площадь.

Если постояльцы отеля находятся под наблюдением, мое широко известное имя не вызовет никаких подозрений.

Мой план был разработан во всех деталях, учитывал любую неожиданность. Для исполнения смертного приговора я выбрал бомбу с мощной начинкой.

Всего пять дней отделяли меня от великой даты. В первые два дня произошли очень важные для меня события.

Зинаида внезапно схватила меня за руку. Но, ничего не сказав, ушла с му́кой в лице, и в тот вечер ее больше не было видно.

На следующий день, в полдень, ко мне обратился какой-то мужчина и с несколько наигранным равнодушием осведомился о своем друге Бешитцере, вместе с которым он, по его словам, руководил в Лондоне «comité de l’action directe»[27].

Я старый «товарищ», уверял этот человек, вообще один из самых старых; якобы он работал в последнее время в Омладине[28] и будет очень признателен, если я поспособствую его встрече со старым Хаимом, чье местопребывание ему неизвестно.

Я напустился на этого нахала – как он смеет беспокоить офицера! – и оставил его.

Надо ли было его преследовать? Он один из подосланных русских шпиков? Иностранец меня знал. Из тысячи лейтенантов на улице он выбрал меня. Я был предупрежден и не пошел в тот вечер в дом заговорщиков.

Третьим памятным событием было письмо генеральши, моей мачехи. Вот оно:

«Mon cher![29] Зачем Вы оскорбляете и раздражаете Вашего отца столь продолжительным невниманием и неуважением? В этом Вы не правы перед Богом и людьми.

Ваш отец – Ваш благодетель!

Не забывайте этого! Он сам уверял меня в этом в тот час, когда был горько Вами обижен.

Вы должны благодарить его! Он дал Вам жизнь! Он обеспечил Вам надлежащее воспитание, внимательно следил за Вами и поддерживал Вас, когда это требовалось.

И чем Вы отплатили ему? Холодом, безразличием и нескрываемым пренебрежением!

Неужели Вам не известно, что фельмаршал-лейтенант Душек – не только один из выдающихся вождей нашей армии, но и лучший человек из ныне живущих?

И еще! Ваш отец болен, очень болен, и одному Богу известно, надолго ли он останется с нами.

Берегитесь запоздалого раскаяния, которое отяготит когда-нибудь душу неблагодарного сына. Есть еще время многое исправить, устранить препятствия душевным, добрым поступком. Есть еще время! Вот что я хотела сказать Вам по материнской дружбе.

Ваша Натали»

В бешенстве я бросил письмо в угол. Благодетель? От такой необыкновенной наглости можно со смеху помереть! Но… он болен… а я этого не знал.

Какие мучения он переносит по ночам? Вероятно, бром и морфий ему больше не помогают.

И потом! Он, неприступный, величественный, надменный, – он страдает от моей холодности и пренебрежения? Итак, он требует от меня тепла и участия!

Как так? Он видит во мне сына? Но разве он хочет себе не такого сына, который разделяет его интересы и нравится ему, элегантного и успешного, офицера до мозга костей, что беседует с ним о майских и ноябрьских повышениях в чине? Я не таков. Я ненавижу все, что ему подходит, все, чем он занимается! Но это он, он один виноват в моей враждебности. Разве он не натаскивал меня по своему образу и подобию, не принуждал следовать по его стопам, холодно, властно, разве не приговорил меня провести детство и молодость в темнице?

Отомстить за это!

Стоп! Что за мысль? Он, больной человек, страдает от моей холодности? Возможно ли это? Не была ли издавна его неприязнь ко мне лишь следствием моей к нему неприязни?

Едва ли. И все-таки… Ребенок может глубоко оскорбить! Или оба мы – жертвы непостижимого закона: издалека искать друг друга, вблизи – ненавидеть?

Я прогнал эти опасные для меня мысли. Я ведь чувствовал: если поддамся малейшему порыву любви и жалости к своему отцу (старому больному человеку),