не бегству от действительности, но воссоединению с ней: мы воодушевлены открывшимся различием между косностью обыденного сознания и предчувствием постижения истинной реальности. Теперь уже нравственные представления ищутся непосредственно в жизни, они словно бы простираются от взыскующего правды сознания к внешнему миру, более не воспринимаются герметически, в качестве атрибута индивидуальной воли.

Преобладание [authority] морали есть преобладание истины, то есть подлинной реальности. Понимание идей морали и истины расширяется и углубляется по мере того, как наше терпеливое внимание [attention] последовательно обращает точность восприятия идей в способность к их надлежащему различению. Именно в этот момент особые свойства человеческих существ, которыми мы являемся, – воспринимать любовь в неразрывной связи со справедливостью, а достоверное [clear] видение мира – неотделимо от почтения к реальности как нечто естественное, – эти свойства начинают восприниматься как нечто совершенно естественное и закономерное.

Тот факт, что и понятие Добра функционирует подобным же образом в качестве центральной идеи морали, осознать гораздо труднее. Человеческие существа гораздо более сложны, таинственны, противоречивы по сравнению с лингвистическими понятиями и математическими терминами, наше отношение к ним искажено эгоизмом, который вынуждает двигаться окольными путями – утратив трезвость, поддаваясь неистовым страстям. Невежество, путаница в мыслях и понятиях, страхи и вожделеющие помыслы, отсутствие возможности поверить представление опытом – все это порождает ощущение, что моральный выбор есть нечто произвольное, акт персональной воли, а не прилежных [attentive] штудий. Наши привязанности непреложно оборачиваются себялюбием, намерение направить их по пути от эгоизма к альтруизму трудно не только реализовать на практике, но даже помыслить как необходимую задачу.

И все же, неужели ситуация работы с идеями истины и добра в плоскости лингвистики и математики настолько отлична от практической деятельности в области морали? Будет ли правильным оставить ребенка с замедленным развитием дома либо отправить его в соответствующее заведение? Продолжать ли опекать доставляющего массу хлопот престарелого родственника или выставить его вон? Сохранять ли несчастливый брак ради детей? Могу ли я оставить семью ради политической карьеры? Пренебречь мнением родных ради занятий искусством? Любовь, дающая на эти вопросы достойные ответы, есть упражнение в справедливости, в реальном видении мира. Трудность состоит в том, чтобы сосредоточить внимание на реальной, внеположной ситуации, уберечься от невольного возвращения к своему Я, к ложным утешениям, приводящим к жалости к самому себе, враждебности [resentiment], фантазиям и отчаянию.

Отказ от обязывающей участливости к другим может даже породить ложное чувство свободы: я могу поступать любым образом, наугад – хоть монетку подбрасывай. Конечно, добродетель – это и благое обыкновение, привычка, и в то же время – действование под влиянием долга. Однако основополагающим условием такого обыкновения и такого действования являются для человека благие свойства сознания. Прийти к тому, чтобы увидеть мир как он есть – это задача человека. Философия, лишающая долг необходимого контекста, превозносящая идею свободы и могущества как особые ценности высшего уровня, эту задачу игнорирует и затуманивает отношение между добродетелью и реальностью. «Когда пробьет час», мы поступаем должным образом из-за силы воли, но исходя из наших обычных привязанностей, благодаря усилиям доступной нам рассудительности, способности различать [между благим и ложным]. И к этому оказывается причастной вся целиком деятельность нашего сознания.

Центральным образом, разъясняющим единство разных аспектов представленной выше общей картины, является понятие Добра. Его нелегко постигнуть по частям, ибо у него существует немало ложных двойников, самоуверенно выдуманных человеческим себялюбием промежуточных звеньев, которые призваны представить нелегкий путь к добродетели более доступным и привлекательным: История, Бог, Люцифер. Идеи власти, свободы, целесообразности, воздаяния и даже справедливости в данном случае неприменимы. Зная об этом, разного рода мистики немало изощрялись в логических доказательствах мнимой бессодержательности и практической бессмысленности понятия Добра. Истинную моральность можно было бы описать как разновидность неэзотерического общедоступного мистицизма, имеющего своим источником смиренную и лишенную эгоизма любовь к Добру.

Для объяснения идеи Добра Платон использовал образ солнца. Человек, странствующий в поисках морали, появляется на свет в пещере, впервые видит мир в солнечных лучах и в конце концов удостаивается зрелища самого солнца. Попробуем прокомментировать различные аспекты этой исключительно емкой метафоры.

Солнце можно увидеть лишь в результате долгого странствия, в ходе поисков, дающих начало полной нравственной переориентации, восхождению к вершинам морали. Солнце дает свет и силы для познания истины. В его лучах мы видим все вещи в их реальной взаимосвязи. Бросить же взгляд непосредственно на солнце – исключительно трудно. Оно по природе своей отлично от освещаемых им предметов. Отметим здесь метафору «предмета», «вещи». Говоря о понятии Добра (и отнюдь не только в философском смысле), мы естественным образом используем терминологию Платона: поиски Добра, любви к Добру. Мы можем также всерьез говорить об обычных вещах (людях, произведениях искусства), что они хороши, доброкачественны [good], хотя, по большому счету, осознаем их несовершенство.

Добро, очевидно, существует по обе стороны от указанной грани, и мы способны сочетать жажду абсолютного блага с ограниченным нашими скромными возможностями стремлением к простой доброкачественности. Несмотря на всю нашу нравственную уязвимость, заповедь «стань совершенным» не утратила своего глубокого смысла. Понятие Добра не поддается сужению до пределов непосредственного эгоистического самоощущения. Добро – не просто индикатор свободы избирающей воли. Прикладные и вовсе случайные варианты словоупотребления («хороший [good] нож», «хороший парень») в данном случае никак не могут (сколько бы ни настаивали на этом некоторые философы) объяснить всю полноту объема понятия. Надлежащее употребление термина адресует нас к идее совершенства, которое, впрочем, никогда не может быть достигнуто в доступной нам жизни. Совершенство же предполагает иерархию и трансцендентность.

Каким образом нам становится известно, что и самое великое не есть совершенное? Мы улавливаем отдельные особенности, чувствуем их общую направленность, но в конце концов понимаем, что Добро всякий раз оказывается вне пределов досягаемости. Наше Я, то «место», в котором мы существуем, оборачивается лишь вместилищем иллюзий. Благо всегда связано с попыткой приобщиться к не-Я, видеть мир и взаимодействовать с ним в свете добродетельного состояния духа. В этом и состоит внеметафизический смысл идеи трансцендентности, к которой непременно прибегают философы, трактующие о Добре. Формула «Добро есть трансцендентная реальность» означает, что добродетель – это попытка проникнуть сквозь обманчивую пелену Я и воссоединиться с действительностью в ее истинном обличье. Попытка эта не может быть абсолютно успешной – таково непреложное свойство человеческой натуры.

Конечно, мы имеем дело лишь с метафорой, но метафорой исключительно емкой, принадлежащей не только к области философии и несводимой к отвлеченной схеме. Как уже говорилось, человек использует ничем не заменимые метафоры во многих важнейших сферах деятельности. Порядочный человек способен в любой сомнительной либо двусмысленной ситуации отличить Добро от его фальшивых двойников. В большинстве идеологических контекстов