тому, что находится вне нас. Прямая противоположность величию кантианского Люцифера – смирение добродетельного человека. Последний куда более напоминает кьеркегоровского мытаря. Смирение – нечастая, вышедшая из моды добродетель, которую нелегко распознать. Она расцветает в немногих душах, свободных от алчных притязаний неугомонного Я.

Любое альтернативное наименование Добра на самом деле не исчерпывает его сути. Обозначения отдельных добродетелей, на мой взгляд, подсказывают необходимые способы рассуждения о Добре удачнее, нежели гораздо более популярные понятия свободы, решительности и т. д. Только смиренный человек, осознающий собственное несовершенство, как раз и способен увидеть мир таким, как он есть на самом деле. Добродетель настолько же уникальна, ценна, бесконечна, требовательна, насколько нецелесообразна практически. Симона Вейль[673] учит, что открыть душу Богу – означает осудить собственный эгоизм не на страдание, но на смерть. Смиренный человек прозревает дистанцию между страданием и смертью[674]. И хотя его нельзя определенно назвать добрым, однако возможно, что именно такой человек в наибольшей степени достоин Добра.

Михаил Бахтин многоголосье[675]

Михаил Бахтин (р. 17.11.1895)[676] принадлежит к числу выдающихся знатоков творчества Достоевского. Его замечательная книга «Проблемы поэтики Достоевского» недавно издана в польском переводе. В ней Бахтин открыл принцип многоголосья, лежащий в основе романов Достоевского.

Ниже представлены фрагменты записанной на пленку беседы с ученым. Разговор состоялся о доме для престарелых подмосковного города Климовска, где в настоящее время вместе с супругой проживает почтенный исследователь.

Что Вы можете сказать о наличии в произведениях Достоевского основополагающей, генеральной идеи?

Правда о последних жизненных устоях не может быть выяснена в рамках бытия отдельной личности, она просто не может быть вмещена в сознание индивида. Правда может быть приоткрыта (да и то лишь частично) в процессе общения равноправных человеческих существований, в диалоге между ними. Конец диалога был бы равнозначен гибели человечества. Эта мысль была высказана еще Сократом, однако только у Достоевского она обрела могучее художественное воплощение. Сознание человека в романах Достоевского всецело ориентировано на диалог: они непрерывно ведут нескончаемую дискуссию. Именно таким образом герои постигают самих себя и собственное окружение.

С моей точки зрения, Достоевский – прежде всего творец полифонического романа, задуманного как диалог о последних устоях бытия. Автор не исчерпывает этого диалога, не дает каких-либо итоговых заключений от собственного имени. Он изображает сам процесс диалогового мышления, со всеми его сложностями и противоречиями.

В своих произведениях Достоевский не признавал окончательных суждений. Если некоторые его романы (например, «Преступление и наказание») и можно считать завершенными, то исключительно в фабульном плане. Однако в «Братьях Карамазовых» отсутствует и фабульная законченность, здесь ничто не завершено, не исчерпано. Как и у всякого человека, у Достоевского были свои собственные убеждения, с наибольшей полнотой изложенные в публицистике и в устных выступлениях. Взгляды писателя нашли отражение и в его романах, однако не в виде авторского комментария, но на правах реплики в диалоге идей, реплики, совершенно равноправной с прочими мнениями и суждениями. Это означает, что Достоевский выходит в своих книгах за пределы собственных представлений. Это, по моему мнению, принципиальная черта его творчества. Бесполезно пытаться извлечь из романов писателя какую-либо одну господствующую идею. Суть как раз в их множественности, в наличии диалога, который никоим образом не приходит к самоисчерпанию. Достоевский постоянно напоминает нам о том, что завершение диалога между равноправными субъектами слова может наступить лишь в результате постороннего вмешательства – пусть даже вмешательства высших сил.

Вы являетесь автором фундаментального труда о Достоевском. Не могли бы Вы вкратце напомнить основные идеи Вашей книги?

Я стремился обосновать тезис о полифонизме, диалогичности романов Достоевского. О его творчестве нельзя судить в категориях монолога, как, например, о книгах Толстого или Тургенева. Я попытался определить место Достоевского во всеобщей истории литературы. Его значение несомненно выходит за рамки XIX столетия, не может быть однозначно локализовано даже в масштабах литературы Нового времени. В романах Достоевского сосредоточен опыт, приобретенный человечеством на всем протяжении его исторического бытия. Истоки полифонического метода, к вершинам которого подошел Достоевский, я усматриваю в греческой античности. Впрочем, книга создавалась сорок лет назад и ныне нуждается в значительной переработке, чем я в последнее время и занят.

Вы полагаете, что творчество Достоевского являет собою одно из вершинных достижений «диалогического» способа существования человеческой мысли. Но справедливо ли сбрасывать со счетов как малозначительную всю предшествующую (да и последующую) литературу и, таким образом, утверждать, что литературные открытия Достоевского являются столь же непревзойденными, как и, например, теория Эйнштейна?

Действительно, ныне Достоевский не имеет себе равных в диалогическом подходе к реальности. Однако ни в коей мере не может быть перечеркнуто и все то, что достигнуто до него. Сократ всегда останется Сократом. Чтобы найти достойное место для каждого гения, я ввел понятие Большого Времени. В нем никто и ничто не утрачивает своей значимости. Здесь на равных правах живут Гомер и Эсхил, Софокл и Сократ. И Достоевский тоже. Ведь в большом времени ничто не исчезает бесследно, все возрождается к новой жизни. С наступлением всякой ранее не бывшей эпохи все, что случилось прежде, все, что пережило человечество, – итожится и наполняется обновленным смыслом. Достоевский создал полифонический роман, которому, как мне кажется, принадлежит будущее. Но это не значит, что нужно перечеркивать достижения прошлого. Полифония не в силах отменить существование монологической прозы (хотя бы толстовской) как особого способа художественного высказывания. Роман-монолог выживет, хотя, по всей вероятности, перейдет в иное качество. Это будет литература по преимуществу развлекательного характера. Монологическая проза послужит фоном для многоголосного творчества. Сейчас во многих странах писатели пытаются следовать достижениям Достоевского. Мы видим это у Сартра и, в особенности, у Камю – в «Чуме» и в «Мифе о Сизифе». В нашей литературе известно влияние Достоевского на раннего Леонова. В первую очередь в этой связи следовало бы, однако, назвать «Петербург» Андрея Белого – один из замечательнейших романов XX века. Видимо, нет оснований говорить о некоем выходе за пределы опыта Достоевского. Он вообще своим творчеством в литературе ничего не завершает. Конечно, можно пойти дальше, чем Достоевский, однако поставить его открытия под сомнение не способен никто.

Как Вы оцениваете научные труды, посвященные Достоевскому?

Исследователи Достоевского, – даже такие, как Мережковский, Шестов или Розанов, – стремились использовать его имя в собственных интересах. Они пытались втиснуть его в рамки какой-либо одной мыслительной системы, что противоречит самому духу Достоевского, его пониманию человеческой природы. Какая бы то ни было систематизация воззрений была для него чужда. Сам процесс мышления, по Достоевскому, не может быть определен однозначно, несет в себе существенные