интуитивные ощущения обычного человека, в особенности – верующего: значимость тех или иных душевных состояний и возможность получения извне добавочной духовной энергии – суть непреложные реалии.

Бихевиористам пора вернуть на реальную почву дискредитированные ими понятия «опыт» и «сознание». Просто пошире раскрыв глаза, мы вовсе не обязательно сумеем уяснить, что́ же находится перед нами[657]. Мы – существа, одержимые страхом. Наша психика непрерывно производит все новые, часто замкнутые на самих себе, заведомо ложные представления, которые окутывают нас туманной пеленой, искажая истинный облик внешнего мира. Наши душевные движения весьма неоднородны, фантазии и мечты вовсе не тривиальны и бессодержательны, но существенным образом связаны со способностью выбирать и действовать. А коль скоро психические состояния не лишены значимости, любое из них, способное приблизить нас к альтруизму, может быть связано с добродетелью.

Следуя подсказке Платона (Федр, 250)[658], выделим из нашего окружения нечто наиболее явным образом способствующее преодолению себялюбия. Речь идет о том, что принято называть красотой. Нынешние философы избегают этого понятия, ибо предпочитают говорить скорее о рассудочных предпосылках, нежели о данных чувственного опыта. Между тем увязывание красоты с опытом кажется мне совершенно необходимым. Этим нельзя пренебречь ради аналитического рассмотрения лексикона критической философии[659].

Красота – емкое понятие, равным образом относящееся к искусству и природе. Оно сообщает достаточно определенный смысл человеческому опыту, объясняет все разнообразие душевных движений. Вот я выглядываю из своего окошка, тревожно и озлобленно, ничего не видя вокруг из-за тяжких дум, к примеру, о собственном пострадавшем престиже. И вдруг я замечаю невдалеке парящую пустельгу. В одно мгновение все меняется. Погруженное в себя Я со всеми его суетными обидами – исчезает. Кроме пустельги, нет ничего вокруг. И когда мои мысли возвращаются к привычным раздумьям, все это кажется теперь не столь уж важным. Конечно же, мы вполне осознанно погружаемся в природный мир, чтобы избавиться от чрезмерной сосредоточенности на себе.

Это может показаться странным, но, в качестве исходной альтернативы тому, что в первом приближении было названо «романтизмом», я прибегаю к созерцанию природы. Вряд ли кто-то из великих романтиков на самом деле считал, что мы можем обрести лишь прежде отданное и что природа жива только нашей жизнью; впрочем, всегда находились те немногие, кто, следуя кантовской зацепке, использовали природу для экзальтированного самоупоения. Великие романтики, в том числе и те, о ком было только что сказано, выходили за пределы [transcended] романтизма. Замкнутое на субъекте наблюдения герметическое упоение природой кажется мне неестественным. Правильнее было бы говорить о том, что мы испытываем самозабвенное наслаждение перед лицом абсолютно чуждого, нецеленаправленного, независимого и необъяснимого существования животных, птиц, камней и деревьев.

Любоваться животными и растениями – дело вполне привычное, многие из тех, кто выращивает комнатные цветы или любит следить за полетом пустельги, были бы немало удивлены, узнав, что все это имеет отношение к добродетели. Подобное изумление есть не что иное, как отдаленный отголосок платоновского воззрения, согласно которому красота исключительно сверхчувственна, а любовь к ней возникает совершенно стихийно.

Переходя от красоты в природе к прекрасному в искусстве, мы сталкиваемся с куда более серьезными затруднениями. Восприятие предметов искусства гораздо более зыбко, нежели созерцание природы. Большое количество произведений искусства (а возможно – и большинство из них) представляет собою лишь самоутешительные [self-consoling] фантазии. Даже великое искусство далеко не всегда пробуждает добродетельные чувства.

Однако истинное искусство все же существует, служит предметом переживания, а любой (пусть и не самый показательный) опыт приобщения к великому не остается без благих последствий. Искусство (под этим словом я разумею добродетельное искусство – в противовес себялюбивым грезам) открывает путь к целомудренному наслаждению независимым бытием всего, что превосходно в своем роде. Как генетически, так и в свете доставляемого им наслаждения искусство есть нечто полностью противоположное эгоистическому одержанию. Оно развивает наши лучшие способности и, говоря языком Платона, пробуждает в нашей душе возвышенную любовь.

Всего этого искусство частично достигает за счет тех же самых достоинств, о которых мы упоминали в связи с миром природы: совершенство формы, располагающее к спокойному созерцанию, не переходящему в эгоистические грезы. Искусство – символ блага, важнейший источник добродетельной энергии. Оно менее доступно в сравнении с природой, однако более поучительно, ибо является продуктом осознанной человеческой деятельности, а в некоторых своих разновидностях и непосредственно повествует о делах человеческих. Произведение искусства – это продолжение человека, оно преображает его так же, как талант – художника. Истинный художник в своем творчестве отважен, правдив, терпелив, скромен – мы интуитивно чувствуем это даже в нефигуративном (non-representational) искусстве. Можно также (с известными оговорками) предположить, что в нефигуративных, неизобразительных искусствах то, что связывает их с добродетелью, проявляется более отчетливо. Часто подчеркивается, например, одухотворяющая роль музыки, хотя теоретики весьма осторожно и скупо подвергают ее анализу. Впрочем, и изобразительные искусства, вполне жизнеподобно отражающие природу, имеют отношение к морали не только как результат нашего усмотрения самоотверженных усилий художника.

Подобные искусства (и, в особенности, литература и живопись) проясняют те специфические свойства человеческого бытия [human condition], которые традиционно связываются с добродетелью. Миметические искусства демонстрируют исключительную важность добра, хотя и показывают в то же время его абсолютную беспристрастность, практическую нецелесообразность.

Наслаждение искусством есть, таким образом, упражнение в любви к добру. Однако беспристрастность искусства – это не произвольная бесцельность игры, она сопоставима с общей невозможностью определить человеческое существование в целевых категориях. Художественная форма – это, по сути дела, воспроизведение самодостаточной нецелесообразности универсума. Подлинно благое [good] искусство являет нам то, чего в обычных условиях мы увидеть не в состоянии из-за сосредоточенности на себе и нерешительности: незначительные и, на первый взгляд, совершенно случайные подробности бытия, данные под знаком целостности и формального порядка.

Художественная форма таинственна, ибо она не сводится к штампам расхожего фантазирования. В то же время в формальной организации подделок под подлинно благое [good] искусство нет ни грана загадочности, она подобна банальной игре эгоистических грез наяву[660]. Искусство показывает, как трудно достигнуть истинно объективного взгляда на вещи, насколько обманчива кажущаяся очевидность обыденного видения мира. В устойчивом совершенстве формы, доступном для сосредоточенного созерцания, нам дарован правдивый образ человеческого бытия. Многие из нас вообще неспособны провидеть этот образ в иных условиях, т. е. вне искусства. Искусство отменяет эгоистическую ограниченность индивида, переступает через переделы его сознания, способствует расширению границ чувственного опыта читателя, слушателя, зрителя. Оно является, таким образом, одним из полномочных представителей добра, проясняет свойственную человеческому сознанию связь между реалистическим ви́дением мира и состраданием. Реализм великого художника не есть фотографический реализм, но милосердие и справедливость.

Обычно мы стремимся уйти от ощущения неотвратимости судьбы и смерти путем непрерывного