На этом фоне выполнение британских обязательств в Восточном Средиземноморье уже казалось неоправданной роскошью. В феврале 1947 года Лондон объявил, что готов передать дорогостоящие заботы по «опеке» Греции американцам. Заодно с «дубинкой» из Лондона к Вашингтону перешли ответственность за Восточное Средиземноморье и необходимость поддержания европейского баланса сил в целом. Джордж Кеннан приукрасил новую политику США в известной статье в журнале «Форин офферс» в июне 1947 года. Эта статья воспроизводила доводы из его конфиденциальной «Длинной телеграммы» и снова подчеркивала важность идеологии коммунизма для советской внешней политики. Кеннан утверждал, что идеология учит «людей в Кремле» следующему: «внешний мир враждебен, и долг коммунистов состоит в том, чтобы рано или поздно свергнуть политические режимы за пределами границ СССР». Тем самым «постоянное мирное сосуществование» не представлялось возможным. В то же время Кеннан указывал, что идеология «является сдерживающей силой, поскольку раз победа коммунизма над капитализмом неизбежна, ее можно дождаться, и не нужно прилагать дополнительных усилий». Кремль потому будет избегать «авантюр» и «ни в коем случае не постесняется временно отступить перед лицом превосходящих сил». Правильнее всего, следовательно, не демонстрировать «жесткость», а прибегнуть к «долгосрочному, терпеливому и бдительному сдерживанию русского экспансионизма».[1157]

Основным фронтом «сдерживания» Сталина являлась Европа. В докладе Объединенного комитета начальников штабов в апреле 1947 года перечислялись союзники США и театры действий в порядке убывания важности: первыми значились Великобритания, Франция и Германия. Япония, Китай, Корея и Филиппины фигурировали в конце, после Бельгии. Опасность заключалась в том, что Советский Союз, который уже подчинил себе значительную часть Европы, мог покорить все важные области Центральной и Западной Европы.[1158] Вашингтон поэтому желал сплотить континент – по крайней мере его западную половину – против Сталина в военном, политическом, экономическом, культурном и идеологическом отношении. Это была трудная задача, поскольку европейские экономики восстанавливались гораздо медленнее, чем ожидалось, и к началу 1947 года ситуация оставалась плачевной по всему континенту;[1159] уровень безработицы не снижался, нормирование продовольствия сохранялось. Мало кто верил в капитализм и даже в демократию. Американцы опасались, что этот социально-экономический вакуум будет заполнен коммунизмом, особенно во Франции и Италии, где имелись сильные местные компартии, а также в Германии, где отмечалась наибольшая нищета населения.

Поэтому в июне 1947 года госсекретарь США Джордж Маршалл предложил план экономического возрождения Европы. Соединенные Штаты обещали выделить грандиозные объемы средств для преодоления «долларового дефицита» не только во Франции, Великобритании и Германии (главных бенефициарах плана), но также в Италии и других странах к западу от «железного занавеса», равно как и в восточноевропейских странах, включая, собственно, Советский Союз. Германия виделась ключевым участником процесса. «Восстановление Европы, – сообщил Маршалл Конгрессу, – подразумевает восстановление Германии. Без возрождения немецкой промышленности никакое возрождение экономики Европы невозможно». Основным мотивом здесь была не коммерция – экспорт составлял едва ли 5 процентов ВВП США, – а стратегические соображения. Соединенные Штаты были чрезвычайно заинтересованы в нейтрализации угрозы немецкого реваншизма и в недопущении советского влияния в Центральной Европе. Даже приверженность свободному рынку прежде всего определялась верой в то, что свободная торговля уменьшает риск войны.[1160]

Начало открытого противостояния с Советским Союзом стимулировало шаги к сплочению Западной Европы.[1161] В марте 1948 года Брюссельский пакт свел Великобританию, Францию, Бельгию, Нидерланды и Люксембург в Западноевропейский союз; отчасти эти страны таким образом страховались от возрождения немецкого могущества, но в первую очередь они защищали себя от СССР. Участники пакта обязывались вести коллективную оборону в случае внешней агрессии; в сентябре 1948 года стороны приступили к военному планированию отражения атак Красной Армии: были объединены средства противовоздушной обороны и учреждено совместное верховное командование. Для многих европейцев, впрочем, этой новой системы коллективных обязательств было недостаточно. Вторая мировая убедила их, что та или иная форма федерализма или общего суверенитета имеет важное значение для предотвращения очередного «скатывания в варварство», и исходившая от Сталина угроза лишь укрепляла это мнение. Вашингтон, желая и далее сдерживать Германию и мобилизовать континент против Советского Союза, оказывал всемерную поддержку: Трумэн сообщил, что «выступает за Соединенные Штаты Европы».[1162] В начале мая 1948 года сотни европейских политиков, профсоюзных деятелей, интеллектуалов и других представителей гражданского общества собрались в Гааге на конференцию под председательством Черчилля по приглашению Международного комитета движений за европейское единство. На конференцию прибыли, в том числе, заслуженные консерваторы – Гарольд Макмиллан, Франсуа Миттеран (тогда министр французского правительства), бывший премьер-министр Франции Эдуард Даладье, будущий канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр, итальянский государственный деятель Алтьеро Спинелли и многие другие. Гаагский конгресс поэтому обладал потенциалом сделаться европейским эквивалентом Филадельфийского конгресса 1787 года, когда Соединенные Штаты получили центральное правительство и конституцию, позволившие преодолеть внутренние неурядицы и обеспечить надежную защиту от агрессии извне.

В отличие от отцов-основателей, впрочем, мужчинам и женщинам, которые собрались в Гааге, не удалось согласовать условия образования политического, экономического и валютного европейского союза. Они не смогли договориться о принципах единства Европы – должна ли та стать наднациональной структурой или просто получить общее правительство. Французы и многие другие политики Западной Европы поддерживали идею европейской федерации. Великобритания тоже сочувствовала стремлению к более плотному европейскому сотрудничеству, рассчитывая, что это придаст стране международный «вес» для глобального паритета с Соединенными Штатами и Советским Союзом.[1163] Но Лондон сопротивлялся любым попыткам покуситься на национальный суверенитет, отчасти из-за собственного Содружества наций, но главным образом потому, что, не пережив поражения и оккупации, британская общественность воспринимала европейское политическое объединение как желание «починить» то, что никогда не ломалось. Министр иностранных дел Эрнест Бевин ясно дал понять: сотрудничество и даже «духовную конфедерацию» британцы одобрят; полный политический союз их нисколько не прельщает.[1164] Надежды Вашингтона на то, что «план Маршалла» с его распределением помощи приведет к рождению федеральных европейских структур, не оправдались.