Нарастание идеологической и стратегической конфронтации ощущали и в Москве. В сентябре 1946 года советскому дипломату Николаю Новикову поручили составить меморандум о политике США; запрос исходил от министра иностранных дел Молотова. Новиков писал, что «внешняя политика Соединенных Штатов, которая отражает империалистические тенденции американского монополистического капитала, характеризуется в послевоенный период стремлением к мировому господству». На фоне «общих планов расширения» создание «системы военно-морских и военно-воздушных баз далеко за пределами Соединенных Штатов», не говоря уже о «разработке все новых и новых видов оружия», выглядит, по Новикову, зловещим и тревожным. Цель Соединенных Штатов виделась в желании «ограничить» и «ослабить влияние Советского Союза на соседние страны», а также «навязать свою волю» Москве.

Все это отражало разлад отношений союзников, в особенности утрату согласия по поводу Центральной Европы. В идеале обе стороны предпочли бы покорить Германию целиком, но поскольку это не представлялось возможным, то СССР и западные союзники намеревались «присвоить» столько ее огромного экономического и военного потенциала, сколько получится (и помешать сделать то же самое сопернику). У Сталина был хороший гандикап. В самом конце войны он обозначил свою готовность заключить сделку с немецкими националистами и затянуть процедуру передачи Штеттина полякам на максимально долгий срок. Он также игнорировал требования Запада официально покинуть Пруссию и поддерживал немецких коммунистов в их длительном противостоянии французским амбициям. В конце апреля 1946 года он объединил старые партии немецких коммунистов и социал-демократов в своей зоне оккупации, рассчитывая использовать новую партию «Социалистическое единство» для распространения всего советского влияния на западные зоны оккупации.[1149] Три месяца спустя Молотов обратился с речью напрямую к немецкому народу, предлагая создать единую и независимую Германию. Сталин добился меньшего, нежели надеялся, – отчасти из-за поведения советских солдат (которые практиковали убийства и массовые изнасилования[1150] и систематически вывозили в СССР немецкую промышленность; это поведение отталкивало местное население), отчасти же потому, что коммунизм по своей сути вызывал антипатию большинства немцев, даже пролетариата.[1151] И дело вовсе не в том, что правая рука Сталина в Германии не ведала, что творит левая; советский диктатор сам как будто не мог решить, нужна ли ему единая страна под советским владычеством, ослабленное в военном отношении нейтральное государство или же какая-либо комбинация того и другого.[1152]

Западные союзники, в свою очередь, коренным образом пересмотрели свою политику в отношении Германии в свете предпринятых СССР действий. Вашингтон стремился обратить себе на пользу немецкий национализм. В мае 1946 года американцы отменили в одностороннем порядке выплату репараций в своей зоне оккупации. В широко обсуждавшейся «осенней речи» в Штутгарте госсекретарь Джеймс Ф. Бирнс заявил, что США остаются приверженными безопасности Европы – и одобряют самоопределение немецкого народа и даже пересмотр границ по линии Одер – Нейсе. Вашингтон настаивал, однако, что новая Германия (или та ее часть, что находилась под контролем Запада) должна быть демократической. Под руководством генерала Люциуса Д. Клея, военного губернатора США, началась кардинальная трансформация американской зоны оккупации, причем она все сильнее затрагивала и две прочие «западные» зоны. Тесно сотрудничая с западногерманскими элитами, Клей курировал восстановление представительных политических структур, и к этому процессу также присоединились британцы. В июне 1946 года англо-американские оккупационные власти провели выборы в региональные законодательные собрания, где, в частности, очень хорошо выступил бывший мэр Кельна Конрад Аденауэр. Кроме того, особое внимание уделялось «перевоспитанию» немцев, искоренению нацизма и повторному приобщению к западным ценностям.[1153] Позднее в том же году британцы и американцы объявили, что намерены объединить свои зоны оккупации и создать общую «Бизонию». Клей был убежден, что навсегда разделенная Германия будет «катастрофой», но Германия под советским владычеством представляет собой «еще большую угрозу для безопасности западной цивилизации и мира во всем мире».[1154]

Великобритания и Франция, напротив, скептически относились к перспективам установления демократии в Германии и были категорически против немецкого единства. «Воссоединенная Германия примкнет к той или иной стороне, – предостерегал Бевин, – и почти наверняка спровоцирует серьезные неприятности».[1155] Поэтому Лондон поддерживал американские планы по демократизации Германии и объединению западных зон оккупации, но лишь как инструмент «фиксации» раздела Германии, а не как средство преодоления этого раздела. Франция, конечно, категорически возражала против потенциального воссоединения Германии и стремилась удержать своего соседа в ослабленном состоянии, контролируя и эксплуатируя его ресурсы.[1156] При этом французы опасались, что Германия способна сменить свою политическую ориентацию на восточную. Посему в марте 1946 года они неохотно отозвали свое требование об отделении от Германии Рейнской области и Рура. Французы также стали изыскивать новые способы сдерживания Германии – за счет некоей условной европейской интеграции. Генерал де Голль, тогда пребывавший в одной из своих периодических «отставок», даже писал, что Франция «обречена своим географическим положением на реализацию идеи Европейского Союза», в котором видел в первую очередь решение «немецкой проблемы».