Она пока была слишком ошеломлена, чтобы подняться.

Горзе, в твидовом пальто и рыбацкой шляпе, облокотился на ее машину и царапал полировку когтями на левой руке. Огненные отсветы превратили его лицо в маску демона.

Все, чем она владела.

Вот чего ей это стоило.

– И кто знает, может, Толстячок и не был гением? – предположил Горзе. – Может, им был Борис Адриан. Алукард финансировал всех этих «Дракул» одинаково. Так что, может, ты еще ничего и не испортила. Может, Он на самом деле возвращается.

В ней не осталось духа борьбы. Горзе наверняка это нравилось.

– Тебе следовало уехать из города. Может, и из штата, – сказал он. – Для тебя здесь ничего не осталось, старая. Скажи спасибо, что мы оставили тебе мотор. Отличное корыто, кстати, но не сравнится с «ягом» – протяженные изгибы, хром, мотор. Думаешь, янки пытаются что-то доказать? Не утруждай себя ответом. Это был риторический вопрос.

Она заставила себя подняться на колени.

У Горзе был пистолет.

– Бумага заворачивает камень, – сказал он. – С серебряной фольгой.

Не отряхивая песок с одежды, она поднялась на ноги. В ее волосах запутался пепел. Из других трейлеров вышли люди – напуганные и недоумевающие. А ее фургончик превратился в пылающий остов.

Это ее разозлило, дало импульс.

С быстротой, которой Горзе не мог противостоять, она отобрала его пистолет – сломав ему запястье и сбросив с него шляпу. Он удивился, по-британски сдержанно, и поднял брови так высоко, как только смог. Даже если бы она содрала с его лица недоуменно-ироничное выражение, оно бы тут же вернулось обратно, только искаженным.

– Потрясающе хорошо сделано, – сказал он обмякнув. – На самом деле превосходный ход. Совершенно этого не ждал.

Она могла бы бросить его в огонь, но вместо этого отдала пистолет одному из наблюдателей – Чуваку, – с указаниями, что Горзе нужно будет сдать полиции, когда те появятся.

– Смотрите за ним, он – убийца, – сказала она. Горзе принял оскорбленный вид. – Обычный убийца, – добавила она.

Чувак понял, и взял пистолет подобающим образом. Люди собрались вокруг сжавшегося вампира, и приняли меры. Он больше не представлял угрозы: раненный, оглушенный и связанный.

Зазвучали сирены. В подобных ситуациях всегда звучат сирены.

Она поцеловала Чувака на прощание, села в «плимут» и поехала на север, прочь от Голливуда – по извивающейся прибрежной дороге, не оглядываясь. Она не была уверена – потерялась ли она, или наконец стала свободной.

[149]

Я надеялся, что предельно ясно высказался насчет обложки. Однако когда свет увидел тринадцатый сборник The Mammoth Book of Best New Horror с этими бесформенными буквами и зеленоватым флюоресцирующим черепом, мне стало совершенно понятно, что мое мнение больше ничего не значит.

«Предисловие» там занимало аж восемьдесят одну страницу, а «Некрологи» – еще сорок, в результате чего книжка «распухла» чуть ли не до шестисот страниц. В 2001 году мир занимало одно-единственное событие. Год, который должен был ознаменоваться выходом нового научно-фантастического произведения Артура Кларка, навсегда запомнится людям одиннадцатым сентября, когда террористы атаковали Всемирный торговый центр и Пентагон.

После случившегося мир никогда не станет прежним, и я воспользовался редакторским комментарием, чтобы проанализировать влияние данного события на издательскую деятельность вообще и на жанр ужасов в частности. Как я тогда сказал, «теперь у нас появились иные поводы для страха, и новые демоны будут пугать нас по ночам». К сожалению, в последующие годы эти новые страхи не только укрепились, но и приумножились.

Сборник включал богатый ассортимент из двадцати трех историй, причем двое авторов были представлены двумя рассказами каждый. Хотя тогда я еще не знал, что их именно двое: один из них прислал второй рассказ под псевдонимом. Другим был Чико Кидд, чьи разудалые истории о захватывающих приключениях португальского капитана Луиша Да Сильвы открывали и завершали антологию.

Элизабет Хэнд – автор умных, причудливых новелл, дебютировавшая в журнале The Twilight Zone в 1988 году. Эта американка живет на два дома: на побережье Мэна и в лондонском Кэмден-тауне, который и стал местом действия рассказа «Желтокрылая Клеопатра Бримстоун», получившего премию Международной гильдии ужаса.

Самым ранним ее воспоминанием были крылья. Яркие: красные, синие, желтые, зеленые и оранжевые. Черный цвет на них был до того глубоким, что казался маслянистой жидкостью, которую тянуло попробовать на вкус. Крылья двигались над ней, сверкая в солнечном свете, как будто бы сами были светом, частью иного, необыкновенно красочного мира, нисходящего на ее колыбель. Ее крошечные ручки тянулись, чтобы их поймать, но безуспешно: крылья были слишком воздушными, неуловимыми, сияющими. Были ли они на самом деле?

Долгие годы она считала их сном. Пока однажды, дело было вечером, не забралась на чердак в поисках старой одежды, пригодной для того, чтобы надеть на Хэллоуин. Ей тогда было десять лет. В углу под затянутым паутиной оконцем она обнаружила коробку со своими младенческими вещицами: пожелтевшими нагрудничками, малюсенькими пуховыми кофточками, линялыми от отбеливателя, изжеванной плюшевой собачкой, которую она совершенно не помнила.

А в самом дне – крылья. Поломанные, погнутые, со спутанными проволочками и лесками. Подвесная мобильная игрушка для младенцев. Шесть пластмассовых бабочек, выцветших и пахнущих пылью. Никакие не вестники рая, а грубые поделки: оранжевый монарх, парусник, полосатый, как зебра, красный адмирал, желтый фебис, неестественно вытянутая толстоголовка и Agrias narcissus. Все, за исключением последней, – обычные для Нового света бабочки, которых любой ребенок может увидеть в пригородном саду. Игрушки безвольно свешивались с лесок, их лапки и усики были поломаны. На ощупь крылья казались холодными и жесткими, будто металлическими.

После полудня небо затянуло тучами, запахло дождем. Но едва она поднесла игрушку к окну, в серой мути прорезался лучик солнца, и пластмассовые крылышки вдруг вспыхнули, вновь сделавшись кроваво-алыми, изумрудно-зелеными и огненно-желтыми, словно порхали на августовском лугу. И в тот же миг вспыхнуло и сгорело все ее существо: кожа, волосы, губы, пальцы стали прахом и пеплом, не осталось ничего, кроме этих бабочек и ее их восприятия. Острые края крыльев врезались в уголки ее глаз, рот заполнила оранжево-черная жидкость.

Очки она носила с детства. Когда ей исполнилось тринадцать, легкий детский астигматизм усилился, она начала натыкаться на окружающие предметы, а сосредоточиться на учебниках энтомологии и журналах, которые она жадно читала, стало очень трудно. Мать считала, что это возрастное, но, после двух месяцев мучительных головных болей и растущей неуклюжести дочери, вынуждена была признать, что дело серьезное, и отвести ее к врачу.