главного редактора. И вообще главный редактор, по-моему, гораздо выше барона. Верно? Секретарша сперва не хотела впустить меня к барону, потом вдруг улыбнулась. Уж не знаю, что на нее подействовало, только она доложила обо мне. И вот я вошел в кабинет. У письменного стола стоял длинный худой человек в черном костюме. Когда он поклонился, мне показалось, будто газовый фонарь нагнулся. А ведь я сам тоже не маленький. Но, может, он показался мне таким высоким, потому что был в смокинге. «Что вам угодно?» — любезно спросил он. «Я принес стихи», — говорю и вытаскиваю тетрадку, в которую уже три года записывал их. Что правда, то правда — тетрадка была одета так же неказисто, как и я. — Мартон улыбнулся. — Но ведь встречать надо не по одежде — и тетрадку и человека. Не правда ли? А барон глянул на тетрадь и сказал: «Даю вам пять крон за то, чтобы не читать это». — «Не нужны мне ваши пять крон и можете не читать!» — «Что ж, как вам угодно», — барон любезно поклонился. Вот как оно было, — грустно заключил Мартон. — Потому-то я и спрашиваю вас: ну, а писатели? Знаете, будь на то моя власть, я наделял бы талантом писателя только хороших людей.

Алконь хотел было уже сказать: «Вы правы… И когда богом станете, не забудьте…» — но передумал. Ему стало вдруг очень горько: внезапно его пронзило горячее сострадание к мукам молодого человека.

Пошел снег вперемешку с дождем. Они зашли под ворота.

— Найдите себе, сынок, какую-нибудь честную профессию. Пусть она и кормит вас. Что же касается литературы… Послушайте меня, желание писать — страшный противник… Коли не одолеете его, живите с ним дружно, одолеете — бегите куда глаза глядят.

Он протянул руку. Пошел к лестнице, но почувствовал, что Мартон, не двигаясь с места, смотрит ему вслед. Алконь обернулся. Голос его разнесся в темной подворотне:

— Не сердитесь на меня. Видит бог, что я сказал сущую правду!

7

Медленно падал мокрый снег. Когда падает снег, обычно очень весело — улица становится белым-бела. Но этот снегопад был грустный. Падает — бело, упадет — черно. И сразу лужа. «Будь что будет!..» — сказал вдруг Мартон, и его будто пронзило молнией. Он поспешил на улицу Роттенбиллер. «Пойду! — Нащупал в кармане двадцать бумажек. — Пойду! Пусть и это будет уже позади!»

Дошел до улицы Мункаш. По ней взад и вперед гуляли девицы, окликали его, а он хоть и решил: «Пусть и это будет позади», оборонялся все-таки, мрачно бросал им: «Нет».

Мартон вышел к площади Барош. Вдруг его снова пронзило такой же молнией, и он повернул обратно, вспоминая ту женщину, что первой окликнула его. Побрел по улице, разыскивая ее среди многих других, но, встретив, притворился опять равнодушным и прошел мимо. Решимости хватило до самого проспекта Иштвана. Там он снова повернул обратно. Опять встретил женщину и пошел теперь уже тише, неуверенней. Сердце его бешено колотилось. Женщине знакомы были такие юноши. Она поравнялась с ним и взяла под руку.

— Ну, пойдем, дурачок…

Мартон онемел, не в силах ответить. Женщина повела его. Они завернули на улицу Мункаш. Перешли на другую сторону. Дом. Ворота. Лестница. Первый этаж. Коридор. Комната. Тусклая керосиновая лампа. Кровать. Перпендикулярно к ней стоит шезлонг. Женщина села на шезлонг, притянула к себе юношу.

— Впервой? Он кивнул.

— Ну ладно… Давай сюда пять крон. Задаток…

Он отдал.

— Ну!

Пять минут, десять минут… Женщина уже сердилась. Еще одна попытка… И несколько мгновений беспамятства.

Он встал одурманенный. Услышал, что женщина моется у него за спиной. Глянул туда. Страшным было и это мытье, и это безразличие: «Смотри, если хочешь», — и запах женского тела, керосина и перекиси водорода.

И вот он уже на улице. Тот же запах преследует его, никак от него не избавиться.

Пришел домой. Не поздоровался. Оставшиеся деньги молча отдал матери.

— Что с тобой?

— Ничего… Меня выставили из газеты.

— Не надо отчаиваться, сынок, — утешала его мать. — Найдешь другую работу.

Он не ответил. Пошел в комнату. Зажег лампу. Братья уже спали. Он подошел к зеркалу. Разглядывал лицо: не видно ли чего-нибудь на нем. Но нет, ничего не было заметно. Отворил дверь на кухню и сказал матери, что ужинать не будет.

— Ты что, заболел? — спросила мать.

— Нет. Просто не голоден. Я уже поел… Мама, мне хочется помыться. Можно? Есть горячая вода?

Он остался на кухне один. Вымылся в тазу, с головы до ног. Еще раз намылился, но все слышал тот же запах. Слил мыльную воду в раковину. Тщательно вымыл таз. Вошел в комнату и лег. Долго не мог заснуть. Лежал стиснув зубы.

Ему приснилось, что он не вылил воду из таза и оттуда идет этот запах.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

в которой речь пойдет о различных границах

1

Покуда в лагере дни шли друг за дружкой уныло и медленно, а недели сплетались в один долгий-предолгий день, покуда не было никаких даже признаков изменений, Пишта Хорват выполнял порученную ему работу так же охотно, как некогда пахал и сеял. Он ходил неизменно веселый, просыпался поутру с радостным чувством человека, спасшегося от смерти: живу!..

Но после Февральской революции, когда в лагере пошло все вверх тормашками и Пишта гонял по всяким поручениям в город и даже впервые в жизни участвовал в первомайской демонстрации; когда дни стали менее однообразными и не походили больше друг на друга, точно унылое солдатское белье; когда, попав на работу за пределы лагеря, пленные собирали и приносили все больше вестей из внешнего мира, где были не только мужчины, но и женщины, старики и дети, военные и штатские, и все ходили туда-сюда, неторопливо или чуть не бегом, и вокруг были лавки и мастерские, квартиры и канцелярии, театры и кино, трактиры и чайные; когда кое-кто из пленных ухитрялся бежать, причем иные даже безуспешно; когда и в лагере уже многие посбрасывали солдатскую одежду и ходили в штатском, — как раз в эту пору хорошее, радостное настроение стало все реже посещать Пишту Хорвата.

И вот однажды сентябрьским утром, когда Пишта шел из лагеря в город, — а по обеим сторонам проселка, на полях работали крестьяне-сибиряки, в несказанно чистом воздухе под начищенным до блеска осенним небосводом перекликались перелетные птицы, — на парня нахлынула вдруг такая тоска