5 апреля 1935 г., размышляя о судьбе своего сына Сергея, по предположению отца уже арестованного,[1299] Троцкий записал в дневнике: «За несколько последних месяцев ссылки Раковские были совершенно изолированы от внешнего мира; ни одного письма даже до близких родных не доходило».[1300]

В нашем распоряжении нет никаких данных о последнем годе пребывания Х. Г. Раковского в ссылке. Нет, в частности, прямых сведений о том, каковы были непосредственные побудительные стимулы его отказа от оппозиционной деятельности, за исключением того мотива, который был изложен в телеграмме, адресованной ЦК ВКП(б) и отправленной из Барнаула, куда он был, видимо, возвращен непосредственно перед этим, если соответствуют истине сведения о его перемещении или перемещениях в конце ссылки.

В посланной 17 февраля 1934 г. телеграмме говорилось: «Перед ростом международной реакции, направленной в последнем счете против Октябрьской революции и социалистического строительства СССР, разногласия, отделяющие меня от партии, теряют свое значение; считаю своим революционным долгом коммуниста-большевика прекратить полностью идейную и организационную борьбу против руководства и генеральной линии, установленных партией на ее съездах, и подчиниться ее решениям и ее дисциплине».[1301]

Видимо, появление этой телеграммы следует связать с ультимативным давлением, оказанным на Раковского органами ОГПУ в конце 1933 – начале 1934 г. Дело в том, что еще в 1932 г. была вновь арестована большая группа бывших оппозиционеров, которые ранее были освобождены и среди которых находились друзья, коллеги и единомышленники Раковского в прежние годы И. Н. Смирнов, Е. А. Преображенский, Р. Б. Рафаил (Фарбман), В. Х. Ауссем, В. А. Тер-Ваганян и другие, объявленные «контрреволюционной троцкистской группой». Помимо других обвинений, им инкриминировались нелегальные связи с ссыльными «троцкистами», прежде всего с Раковским. Все они были приговорены Особым совещанием при коллегии ОГПУ в январе – октябре 1933 г. к различным срокам заключения и ссылки.[1302]

После этого и политических провокационных процессов 1932–1934 гг. (дела Союза марксистов-ленинцев, «бухаринской школы», «рыковской школы» и др.) сталинская охранка приступила к подготовке очередной провокации – «разоблачению» «Всесоюзного троцкистского центра» с целью окончательного политического и физического устранения бывших членов объединенной оппозиции и других несогласных с режимом. Были арестованы несколько десятков человек. Часть из них вынудили дать «признательные» показания о том, что во главе «Всесоюзного троцкистского центра» стоит Х. Г. Раковский, что на весну 1934 г. им был намечен созыв «нелегальной всесоюзной конференции троцкистов для выработки новой платформы контрреволюционной организации и рассмотрения планов дальнейшей контрреволюционной деятельности на основе новой тактики».[1303] Некоторые арестованные подписали показания, что они поддерживали связь со ссыльным Раковским, по поручению которого вели работу по объединению «троцкистских групп», что их политическая платформа базировалась «на документах Л. Д. Троцкого и лозунгах Х. Г. Раковского».

Впрочем, некоторые арестованные нашли мужество отвергнуть обвинение. Так, бывший ссыльный в Бийске Л. Д. Миротадзе показал: «Моя связь с Раковским заключалась в том, что я послал ему одну посылку – просил уведомить меня о получении этой посылки. Не получив от него ответа, я справкой через почту узнал, что Раковский мне послал письмо и телеграмму, которых я не получил».[1304] Тем не менее все обвиняемые (39 человек) были признаны виновными в участии в контрреволюционной организации. 27 февраля и 4 апреля 1934 г. они были приговорены Особым совещанием при коллегии ОГПУ к тюремному заключению.

Парадокс состоял в том, что «главного виновника» среди осужденных не было. Можно предположить, что перед Раковским был поставлен ультиматум – выступить с покаянным заявлением и быть помилованным или же получить новый «срок» – на этот раз не ссылки, а тюрьмы или концлагеря. Скорее всего, измученный шестилетней ссылкой Раковский согласился на покаяние, хотя его телеграмма отнюдь не носила такого характера, какой ожидался.

Но это лишь одна сторона вопроса. Другая состоит в том, что телеграмму Раковского следует рассматривать в контексте всего комплекса международных и внутренних событий конца 1933 – первой половины 1934 г.

Установление национал-социалистической власти в Германии и ее консолидация на протяжении 1933 г., усиление правоэкстремистской опасности в других западноевропейских странах свидетельствовали о возможности действительного возникновения крупной войны – в отличие от фиктивных военных тревог конца 20-х – начала 30-х годов. Отсюда вытекала получавшая все большее распространение идея о необходимости как сплочения антинацистских сил в международном масштабе, так и концентрации усилий тех политических деятелей, которые выступали ранее с критикой сталинских извращений партийной линии, на конструктивной работе по внутреннему укреплению СССР.

В то же время со второй половины 1933 г. и особенно в первой половине следующего года руководящие круги ВКП(б) и прежде всего Сталин пытались дать понять, что сами они теперь выступают за внутриполитическое сплочение. Курс на смягчение и сплочение, казалось бы, распространился на самые разнообразные области жизнедеятельности. Упоминавшийся американский журналист Луис Фишер, человек весьма наблюдательный, долго живший в СССР и женатый на советской гражданке, вспоминал: «Вторая половина 1933 года, но особенно 1934 год был временем общего смягчения обстановки. Конечно, ГПУ продолжало свою бурную деятельность. Но репрессии заметно смягчились. Люди стали разговаривать более свободно». Отмечая, что таковая тенденция сохранялась в течение некоторого времени даже после убийства Кирова, Фишер констатировал и повышение уровня жизни граждан СССР.[1305]