По всей видимости, Х. Г. Раковский возвратился в Москву в первой половине апреля 1934 г.[1315] Об этом свидетельствует следующий комплекс фактов. Во-первых, 4 августа того же года задним числом был издан приказ по Наркомздраву РСФСР, гласивший: «Заместителем председателя Научного медицинского совета Наркомздрава и начальником управления научных институтов Наркомздрава назначить с 31 мая 1934 г. тов. Раковского Х. Г. с окладом в 450 рублей в месяц».[1316] Во-вторых, в анкете, заполненной позже, 20 апреля 1935 г., отвечая на вопрос о партийности и сообщая, что он состоял в партии с 1891 до конца 1927 г. (он продолжал настаивать на учете при исчислении партийного стажа всего времени своей деятельности в болгарском, румынском и международном социалистическом движении, что руководством ВКП(б) отвергалось), Раковский продолжал: «С конца 1927 года из партии был исключен. В апреле 1934 г. подал заявление в ЦК. Рассматривается».[1317] Из той же анкеты видно, что Раковский был направлен на работу в Наркомздрав РСФСР в соответствии с постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б).[1318] В-третьих, в анкете, упомянутой выше, вслед за номером своего паспорта, Раковский сообщил: «Выдан в Главном управлении РКМ (Рабоче-крестьянской милиции. – Авт.) 23.IV 1934».[1319] В-четвертых, на судебном процессе 1938 г. Раковский показал, что именно после февральской телеграммы 1934 г. ему было разрешено возвратиться в Москву, по возвращении он поехал лечиться, а затем поступил на работу в Наркомздрав (думается, что это одно из немногих его показаний на судебном фарсе, которое соответствовало истине).[1320]

Но главное – это факт, что 18 апреля в «Правде» и «Известиях» появилось обширное заявление Х. Г. Раковского, обращенное в ЦК ВКП(б), которое принципиально отличалось от его февральской телеграммы. Не вызывает сомнения, что потребовалось определенное время, чтобы вынудить Христиана Георгиевича написать этот текст (или, по крайней мере, отредактировать и дополнить тот текст, который ему был представлен для подписи, и подписать его), что является наиболее надежным фактом в определении времени возвращения в Москву.

Заявление заняло два газетных «подвала» и, в отличие от февральской телеграммы, свидетельствовало теперь уже о политическом «разоружении». Обращаясь с просьбой о восстановлении его в ВКП(б), Раковский объявил об исчезновении каких бы то ни было его разногласий с партией, о полном и безусловном одобрении ее генеральной линии и о разрыве с «контрреволюционным троцкизмом».

И все же обращают на себя внимание некоторые места, акценты и интонации документа, которые существенно отличают его от заявления Л. С. Сосновского, опубликованного чуть раньше. Прежде всего в качестве главной причины «переоценки всего моего поведения» автор назвал рост международной реакции, к которому в разных аспектах обращался на протяжении всего текста.

Правда, речь шла и об обычных для того времени вещах, например о «растущем контрасте между социалистическим плановым хозяйством c его непрерывным улучшением благосостояния трудящихся и анархическим капитализмом с его безработицей и нищетой», о победе генеральной линии партии, о превращении Советского Союза в индустриально-колхозную страну, о том, что поведение оппозиции объективно выражало сопротивление мелкобуржуазной стихии социализму, и т. п. Объявлялось и о том, что Раковский снимает свою подпись с «платформы 13-ти» (проекта платформы оппозиции 1927 г.).

Но выдвижение международного обоснования заявления сразу ставило под сомнение признание внутренних успехов руководства ВКП(б), так как речь прежде всего шла о необходимости сплочения перед лицом «фашистской» угрозы.[1321] Далее, заявляя о своем отказе от критических суждений в отношении государственного строительства в СССР, Раковский брал на себя смелость вновь возвратиться к критике. «Отсюда, конечно, не следует, что нужно закрывать глаза на недочеты аппарата, на его тенденцию к бюрократизации и разбуханию, а также на то, что само государство играет роль преходящую», – писал он. Это было важное суждение, существенно расходившееся и с теоретическими сталинистскими догмами об укреплении государства по мере строительства социализма и перехода к нему, и с практикой сформировавшейся тоталитарной системы.

Наконец, в условиях, когда славословия по адресу Сталина лились уже широким потоком, Раковский, несколько раз обращаясь к его высказываниям, не позволил себе ни одного верноподданнического демарша. Максимум, на что он пошел, было указание на «глубокую политическую проницательность, которую проявило руководство партии во главе с т. Сталиным». Здесь, как видим, доминировал «коллективный контекст». Явные следы эзопова языка прослеживаются в следующих словах: «Я должен остановиться на борьбе троцкистской оппозиции против внутрипартийного режима, который она всегда тесно связывала с именем товарища Сталина. Мы вносили в эту борьбу большую ожесточенность. Она не находила оправдания уже тогда, поскольку внутрипартийный режим складывался при нашем участии в руководстве партии и поскольку мы продолжали считать себя защитниками организационных принципов большевизма».

В свете этого высказывания, не являвшегося одобрением внутрипартийного режима, а скорее указанием на сопричастность оппозиционных деятелей к его формированию, весьма двусмысленно звучало и сказанное вслед за этим: «Тов. Сталин является воплощением именно этой большевистской идейной непримиримости, организационной дисциплины, единства слова и дела». Такая «похвала» Сталину являлась своего рода эвфемизмом ленинской характеристики Сталина из «Письма к съезду», что легко могло быть понято всеми теми партийными деятелями, которые знали письмо Ленина. В оценке Сталина Раковский резко расходился с Сосновским, который униженно восхвалял «историческую фигуру вождя нашей эпохи». Так что, если в основе текста заявления лежал некий текст, который был Христиану Георгиевичу подсунут, он явно основательно над ним поработал, однако так, чтобы усыпить бдительность идеологических начальников.