– Ждет тяжелую воду, как дождя в пустыне.

– А что же ему, бедняжке, остается? – прошептала в ответ Эмма.

Но из Парижа пришли убийственные вести. Тяжелой воды в Коллеж де Франс нет. Циклотрон в нерабочем состоянии. Все сотрудники Кюри удрали, сам Жолио остался и преспокойно сообщил, что канистры с тяжелой водой вывезли англичане.

Physik-Musik на очередном заседании заявил, что Жолио Кюри заслуживает военного трибунала.

– Расстрела, – прошипел Гейзенберг.

Слышали лишь те, кто сидел поблизости. Глаза гения забегали, губы растянулись в фальшивой улыбке, он сухо откашлялся и добавил:

– Шучу, конечно.

Июль пролетел будто один день. Герман возглавил группу, занятую вычислениями зависимости величин эффективного сечения атомов от скорости бомбардирующих нейтронов. Работа тонкая, кропотливая. Ассистентов набралось много, но основная нагрузка, как всегда, свалилась на Эмму. У нее почти не оставалось времени. Врожденная добросовестность не позволяла халтурить, к тому же появилась возможность экспериментально проверить и скорректировать собственные расчеты по изометрическому смещению спектральных линий в атомах урана, определить частотный сдвиг между спектрами изотопов 238 и 235.

Каждый раз, когда в лабораторию заходил Дибнер, Эмма все внимательней вглядывалась в невыразительное чиновничье лицо, в тусклые серые глаза, уменьшенные линзами очков. Солдафон-бюрократ, специалист по взрывчатым веществам, он с самого начала был сердцем уранового проекта. Именно Дибнер пробил финансирование и бронь для ученых. На нем лежал весь груз ответственности. Он выстроил в Готтове на полигоне Куммерсдорф свой реактор, внушительней и перспективней «вирусного флигеля» Гейзенберга, воздвигнутого посреди вишневого сада на территории Института биологии.

Гейзенберга считали мозгом проекта. Но мозг слабел, а сердце стучало ровно и уверенно. Далемские снобы не желали этого замечать, по-прежнему боготворили Гейзенберга, перемигивались и презрительно улыбались за спиной Дибнера.

Однажды, когда вошел Дибнер, в лаборатории никого, кроме Эммы, не было. Он спросил, как дела, она рассказала. Он выслушал, кивнул и произнес своим глухим монотонным голосом:

– Вы отлично справляетесь, фрау Брахт, давно за вами наблюдаю. Будь вы военным человеком, я бы ходатайствовал перед руководством о повышении вашего звания. – Он снял очки, улыбнулся. Лицо его сразу будто осветилось изнутри, стало мягче, обаятельней.

– Благодарю, профессор Дибнер, от вас мне особенно приятно это слышать. – Эмма смотрела в его близорукие глаза и думала: «В любом случае заявку придется писать на его имя. Физик он, конечно, слабенький, но ему хватит знаний, чтобы оценить идею, увидеть в ней спасительный прорыв. Научных амбиций у него немного, в соавторы не полезет, зато чиновничьи амбиции очень высокие. К тому же он должен отчитаться перед Герингом за гигантские расходы денег и стратегических материалов. Он даст мне все – отдельную лабораторию, оборудование. Германа я уже потом просто поставлю перед фактом. Как-нибудь переживет».

– Скажите, фрау Брахт, почему вы до сих пор не защитили докторскую? – спросил Дибнер.

«Потому что все мои темы присваивает мой муж для своих статей», – мысленно ответила Эмма.

Вслух она ничего не сказала, только грустно улыбнулась и развела руками.

– Да, понимаю. – Дибнер сочувственно вздохнул. – Непросто быть женщиной в мужском научном мире.

В лабораторию зашел Герман, с ним еще несколько сотрудников. Эмме понравилось, что Дибнер не стал продолжать этот разговор при посторонних, только произнес вполголоса, склонившись к ее уху:

– Повысить вам звание, к сожалению, не могу, а вот насчет повышения жалованья пора подумать.

Эмма поблагодарила, улыбнулась и про себя вздохнула с облегчением. Теперь ясно, как действовать дальше. Раскрывать Дибнеру сразу все карты, конечно, не стоит. Сначала только первая часть: электромагнит, изменение траектории полета, резервуар в форме буквы «С». Главное – добиться разрешения на собственную группу, начать самостоятельные эксперименты.

Эмма не спеша готовила свою заявку и ждала подходящего момента. В первых числах сентября они с Германом собирались отправиться в отпуск на десять дней. Решили лететь в Венецию. В сентябре там уже не так жарко. Эмма понимала, что ей необходима передышка. Перед броском надо прийти в себя, набраться сил.

В один из последних дней августа кто-то принес в комнату отдыха швейцарскую газету с интервью очередного шарлатана, сумасшедшего ученика Маркони. Вайцзеккер, давясь от смеха, зачитывал вслух:

– «Во время сеанса связи профессор рассказал, что, настроив излучатель определенным образом, можно воздействовать на радиоактивные элементы, изменяя процентное соотношение различных изотопов. Он подчеркнул, что прежде всего это касается урана. Таким образом, лучи Маркони могут быть использованы не только как самостоятельный вид оружия, но и оказать существенное влияние на производство уранового оружия».

Отбросив газету, он произнес с серьезной миной:

– Ну что ж, господа, боюсь, придется лететь в Италию и умолять синьора Валетти открыть нам тайну обогащения урана при помощи магических лучей. – Усмехнулся и добавил: – А вообще, это позор для газеты – компрометировать серьезную науку бредом во славу Маркони.

– А почему бы нам не обратиться к Вернеру Брахту? – пробормотал себе под нос Ган. – Разве его лучи менее магические?

– Отто, перестаньте, – одернул его Вайцзеккер и повернулся к Герману и Эмме: – Не обращайте внимания на этого брюзгу. Кстати, как дела у Вернера?

Герман напрягся. Эмма спокойно ответила:

– Здоров, полон сил, по-прежнему возится со своим резонатором в домашней лаборатории.

– Я слышал, Фриц Хоутерманс вернулся из России. – Вайцзеккер сунул в рот сигарету. – Это правда, что Вернер приютил его у себя?

– Правда. – Эмма вздохнула. – Бедняга Фриц до сих пор не может опомниться после большевистского ада, рассказывает кошмарные вещи. К счастью, ему вернули виллу. Недавно там закончился ремонт, и он переехал.

Герман сидел рядом, от него било током. Присутствие Хоутерманса в доме отца все еще оставалось больной темой. Поездку Вернера в Стокгольм он пережил сравнительно легко. Мейтнер хотя бы не коммунистка. Эмма терпеливо объясняла, что Хоутерманс теперь фанатичный антикоммунист, общение с ним совершенно не опасно, фон Арденне принял его на работу, да и не живет он больше у Вернера.

По дороге домой Герман опять завел свою шарманку:

– Что за странная тяга к евреям? Мазур, Мейтнер, теперь вот коммунист Хоутерманс, помесь второй степени.

– Это у тебя тяга к еврейской теме, – вяло бросила Эмма.

Герман что-то забубнил в ответ, Эмма только махнула рукой. Она думала о своем. Идиотское интервью с очередным шарлатаном в швейцарской газете оставило неприятный осадок. «Какого черта они прикасаются к моей работе своими грязными руками! Да еще эта грубая выходка Гана. Кто его тянул за язык? Зачем он приплел Вернера? Ненавидит его, ревнует к нему Мейтнер. Каким надо быть кретином, чтобы путать резонатор Вернера с лучами Маркони-макарони!»