По отгоняет от себя эту мысль. Вот он, путь к спасению — возможность, предложенная полковником Кольтом и его семьей; это шанс все изменить, написав про несчастного Джона.

Он целует Мадди и Сисси на прощание. Женщины целуют его в ответ, приговаривая:

— Да поможет тебе Бог, дражайший Эдди.

Поэт покидает свой убогий дом в середине дня — темная согбенная фигура под темным, низко нависшим небом. Нащупывает в кармане брюк оставшуюся мелочь в надежде, что ее хватит на железнодорожный билет, на путешествие через Стикс.

Добрый полковник заплатил десять долларов аванса за словесный портрет Джона Кольта-младшего. Но По львиную долю отдал Мадди, на еду и лекарства для Сисси.

Он открыл для себя чудесный эликсир под названием «еврейское пиво». Странный еврей, живущий дальше по улице, готовит его в своей лачуге. Это единственное снадобье, от которого его жене, кажется, становится лучше.

Дорогая Вирджиния, сколько она для него значит! Такая слабая, с таким хрупким здоровьем, хотя и пухленькая, круглолицая. А голос по-прежнему столь нежен, когда Сисси приподнимается, чтобы спеть его любимую песню «Склонись, отдохни у меня на груди».

В глазах целого мира Эдгар проиграл прежде, чем отправился в путь. Поэт нащупывает пальцами предмет своей радости. В холщовом пенале в кармане шинели лежат его талисманы: стальное перо, наконечник, сильно стершийся от нажатия руки под углом, блокнот и драгоценные чернила в тяжелой керамической чернильнице, заткнутой пробкой.

Сисси готовила их, следуя его указаниям. Она так гордилась тем, что помогает мужу в работе. Чернила, точная смесь красного и черного, с преобладанием красного, делались так: постепенно добавлялись одна, две, три капли — и черная краска растворялась в красной, превращая кармин в цвет крови.

Блокнот: коричневатые страницы, тщательно нарезанные ее рукой, аккуратно сложенные, перевязанные кожаным ремешком, — гладкая бумага, спрятанная под мягкой, словно сливочное масло, черной сафьяновой обложкой.

Эдгар старается взбодриться. Он снова напоминает себе, что поездка в Нью-Йорк — хороший шанс. В конце концов, ведь этот город — литературная столица, а Э.А.П. — заметная фигура в американской литературе.

А если к английскому написанию фамилии «По» добавить букву «t», получится слово «поэт».[6]

Сказать по правде, Филадельфия не оправдала ожиданий. Он не получил того, что хотел. Сколько рассказов уже опубликовано? Шестьдесят? А стихотворений? А критических статей? И в результате — ничего. Сколько еще времени семья Эдгара Аллана По должна питаться одним только хлебом и патокой? Сколько раз еще смотреть, как добрейшая Мадди с каменным лицом отправляется в христианскую миссию просить подаяния?

Год он прослужил редактором в «Бэртонс мэгэзин», но его очернили перед работодателями, обвинив в пристрастии к алкоголю. Работа была потеряна, хотя дело было вовсе не в спиртном, ибо критик так же далек от пьянства, как день от ночи.

Если хотите знать, дело было в удручающей тупости издателя Билли Бэртона.

«Желчный Билли» — так он его называл.

Графоман, чьи статьи публиковались на заглавной странице.

Бывший клоун.

Когда-то этот человек был успешным комическим актером. Он приехал из Англии, ободренный успехом и славой. Но потом почему-то занялся книгоиздательством и, что смешнее всего, стал сам делать материалы.

Почему этот идиот считает, что у него есть писательские способности?

Невежа!

Издатель Билли Бэртон имел наглость указать поэту По на то, что ему следует снизить тон критических статей и избавиться от недобрых чувств в отношении собратьев-писателей.

Не важно. Нужда в деньгах оправдывает подобное унижение.

— Беды нашего мира внушили вам нездоровые чувства. — так вещал Бэртон, увольняя По. — Надо положить этому конец. Займитесь спортом, приятель! Пробудите в теле энергию. Придите в себя!

Какое невежество! Какая наглость!

«Филадельфия инкуайрер» написала в предисловии к его недавно опубликованному рассказу «Убийство на улице Морг»: «Это произведение является доказательством тому, что мистер По — гений».

Вы можете счесть, что это всего лишь реклама. Но ведь его коллеги, сведущие люди, уважают его. И боятся. Великого ума и острого языка. Тщательно отточенного пера писателя, поэта и критика.

Сколько раз По объяснял Бэртону, что к работе его толкает духовная потребность выполнить свой долг и любовь к искусству? Слава ему безразлична.

— Что мне до суждений большинства, когда я презираю всех, кто его образует? — твердил он. — В большом кошельке обычно прячется очень маленькая душонка.

Сказав это, Эдгар стремглав вылетел из редакции «Джентльменс мэгэзин», предоставив бывшему начальнику таращиться ему вслед маленькими глазками-бусинками, едва заметными на мясистом лице Желчного Билли.

По творил только ради себя самого. Он сам себе судья. Превращать собственные мысли в серебряные монеты по знаку хозяина — наитруднейшая задача, и Эдгар больше не хотел работать на идиотов. Он считал, что большая часть выдающихся авторов современности — пустышки. Ничтожества. Лонгфелло, Купер, Ирвинг, Халлек, Брайант. Их слава раздута на ровном месте, все они — посредственности, недостойные звания писателя.

А прославление недостойных — худшее для достойного, это По мог утверждать наверняка. Притом никто на свете не любил чужую похвалу больше, чем он. Поэт брел по аккуратно вымощенным улицам Филадельфии к Центральному вокзалу, к новым возможностям, к неведомому. Понурив голову, опустив глаза, рассматривая узор булыжников. Бенджамин Франклин сказал когда-то, что жителя Филадельфии всегда можно отличить от ньюйоркца. В Нью-Йорке мостовые выложены столь грубо, что его жители лишь по привычке шатаются, ступая по гладким камням города квакеров.

Наш герой в тот момент тоже заметно пошатывался, поскольку с каждым шагом его покидали остатки оптимизма и странная, понурая осанка возвращалась к Эдгару, как будто судьба уже произнесла свой приговор и ничего нельзя изменить.

Весь остаток этого тусклого дня он плелся дальше, кутаясь в свою вест-пойнтскую шинель. В Филадельфии, как всегда, было тихо так, словно на дворе воскресенье.

Поднялся ветер. Тучи над головой пришли в движение. Внезапно они разошлись, обнажив ярко-голубую полоску неба и пропустив сияющий, желтый солнечный свет. По с надеждой выпрямился. Голубое небо в разрыве между облаками и теплые лучи солнца — будто кто-то дружески подмигнул ему. Ему, поэту смерти, отвергнувшему какие бы то ни было добрые знаки во Вселенной — мимолетные, словно золотой блеск на небосводе.

Эдгар кашлянул.

Достав потрепанный, но чистый носовой платок из кармана, он прижал его к губам. Господи, спаси ее! Спаси его маленькую невинную жену.