Рудаки считался величайшим из ранних персидских поэтов, и более поздние поэты XI и XII столетий копировали его стиль. На самом деле его поэмы сохранились только в описаниях, антологиях или справочниках поздних авторов. Рудаки слыл мастером гасиды – панегирика, или хвалебной оды покровителю. Но Рудаки не только превозносил эмира за вознаграждение; он использовал множество других стихотворных размеров, а мотивы чаши и вина, как и другие, столь распространенные в поздней поэзии, также содержатся в отрывках из Рудаки. Их смысл и значение в поэмах Рудаки просты и прямолинейны, без всяческого мистического подтекста поздней суфистской поэзии (мистико-аскетическое направление в исламе, возникшее в VII–IX вв., отрицающее мусульманскую обрядность и проповедующее аскетизм). Рудаки в основном известен как лирический поэт, и вопрос, использовал ли Рудаки широко распространенную позднее стихотворную форму, известную как газель («воспевать женщину»; одна из наиболее распространенных форм персидской и тюркской поэзии, сравнимая с европейским сонетом), дебатировался долгое время. Как обычно, ответ на такой вопрос зависит от его формулировки. Если под газелью подразумевается лейтмотив любви мужчины к женщине, то он, несомненно, присутствует в произведениях Рудаки. Но если поставить вопрос конкретнее – имея в виду технику развития газели, как это иллюстрируют сочинения Хафиза, то газели еще не существовало во времена Рудаки. Разумеется, зачаточные формы поздней персидской поэзии должны находиться и в эпохе Саманидов, а простота некоторых ранних произведений может казаться обманчивой и в то же время восхитительной по сравнению с высокостилизованной поэзией более поздних периодов.

Что касается Рудаки, то он был «primus inter pares» («первый среди равных») саманидских поэтов. Одаренный ученик Рудаки, по имени Абул Хасан Шахид Валхи, умер раньше своего учителя, и Рудаки оплакивал его в своей поэме. Талант Рудаки в выражении эмоций прекрасно проиллюстрирован в известной истории, как он, по наущению тосковавших по дому военачальников, убедил эмира Насра вернуться из окрестностей Герата в Бухару после долгого отсутствия. Он написал знаменитые стихи, которые начинались так: «Джуи-Мулиан вспоминаем мы; И скорбим по друзьям, которых уж нет». В поэме есть строки, приведенные в качестве эпиграфа к главе 3, и на эмира эта поэма возымела такое сильное действие, что он, даже не надев сапог, вскочил на коня и помчался в Бухару. Поговаривали, что военачальники щедро заплатили Рудаки за его поэму. Стоит упомянуть, что поздний собиратель поэм по имени Давлатшах заметил, как поразительно то, что столь простые, безыскусные и лишенные пафоса стихи смогли растрогать правителя. Если бы кто-либо сочинил подобную поэму в его время (1487 г.), то подвергся бы всеобщему осмеянию. И далее делает заключение, что успех сей простой поэмы, вероятно, основывается на том факте, что Рудаки спел ее под аккомпанемент музыкального инструмента (играл Рудаки на руде – персидском четырехструнном щипковом инструменте, прообразе арабского уда. – Пер.). Так вот как далеко ушла в своем развитии персидская поэзия через много лет после Рудаки!

Читая поэзию Рудаки, поражаешься пессимизму, сетованиям на краткость жизни и печальную участь человека. Но этому тут же сопутствует наслаждение жизнью и сострадание, которое на протяжении веков пронизывает всю искусную персидскую поэзию. Даже такая ранняя поэзия является весьма изысканной в разнообразии мыслей и образов, которые она способна пробудить. Что касается тем, то аллюзии к Заратустре и явное неприятие ислама некоторыми из саманидских поэтов не следует принимать за свидетельство того, что они не были мусульманами, скорее официальная религия мало что значила для внутренней жизни этих гуманистов. Для них Заратустра действительно являлся своего рода символом властителя райских кущ.

Было бы утомительно перечислять имена поэтов, которые этнически относились к бухарцам, или тех, кто известен как проживавшие в Бухаре при Саманидах. Взаимоотношения между утонченными придворными поэтами и более невежественными уличными певцами, которые сочиняли и даже пели для простолюдинов, в наших источниках никак не освещаются. Совершенно случайно в ираноязычных владениях была также обнаружена и арабская техника рави – декламации под аккомпанемент. Можно предположить, что более поздние неприязненные отношения между придворными поэтами и простонародной братией уличных исполнителей существовали также и в более ранние времена, хотя чувства и связи – если они и имели место – между поэтами и певцами не ясны. Жизнь Рудаки охватила оба этих искусства, или профессии, и то же самое могло касаться и остальных. Язык уличных певцов был простонародным, со словами, которые придворные поэты не использовали при сочинении своих касыд высокого стиля (касыда – самый высокий и устойчивый жанр арабской и вообще ближневосточной лирики. – Пер.). Подобное разделение между устной народной и стилизованной письменной литературой существовало долгие годы и повсеместно на Востоке.

Средняя Азия и Хорасан в X столетии

Имелась и другая литература, хоть и находившаяся в тени поэзии. Несмотря на то что подавляющее большинство письменных работ существовало на арабском, нам известен персидский вариант исмаилитской эзотерической интерпретации Корана, принадлежащий перу некоего проповедника времен Насра. Вряд ли это можно считать неожиданностью, поскольку деятельность проповедников была направлена в основном на простой народ, большая часть которого понимала не арабский, а персидский. Историю Бухары на арабском написали при Насре, и более позднюю, за авторством умершего в 959 г. Наршахи, также на арабском.

Бухара в X и XI столетиях (по кн. О. А. Сухаревой «К истории городов Бухарского ханства»)

Мусульмане, как и древние греки, интересовались научными и математическими теориями, однако не их применением на практике. Мы уже упоминали их интерес к астрономии и астрологии, но каким образом передавались знания в ту эпоху? Из более поздних времен нам известно о школах, таких как знаменитая Низамия в Багдаде (группа из нескольких исламских учебных заведений, медресе, построенных Низамом аль-Мульком в XI веке в Иране на заре империи Сельджуков. – Пер.), где систематически обучали исламскому праву, философии и прочим наукам. Во всяком случае, там имелось нечто вроде учебного плана, однако о существовании системы образования в саманидский период свидетельств не имеется. Скорее всего, знания передавались по принципу учитель – ученик, и учащиеся примыкали к учителю из-за его известности в какой-то определенной области знаний или исследований. Книжные лавки и частные кружки уже упоминались как центры образования. В отличие от Европы того времени, где светоч знаний скудно поддерживался лишь несколькими монастырями, в мусульманском мире ничего подобного не происходило.