в правом ряду.

Крадусь, точно хищник, но она ведь не жертва…а кто?

Маленькая девчачья фигурка обнимает себя руками, уткнув нос в воротник пиджака. Мокрая, несносная смутьянка…

Ведь найдет же себе приключения на голые бесконечные ноги…

Что ж ты бедовая девка такая…

Слегка нажимаю на клаксон, чтобы не напугать.

И еще раз…

Останавливается…замирает, не поворачиваясь…

Останавливаюсь и я.

Не закрывая двери, выбегаю под дождевую пыль, рассеянную скоростью попутных машин. Ветер бодрит, закручивая в спираль расслабленные мышцы, и запускает целый ворох острых мурашек.

Я боюсь коснуться и напугать, поэтому молча стою сзади, прямо за ее спиной.

Она тоже стоит, и, кажется, не дышит.

Чувствует, что кто-то жжет ее спину, подбираясь и сжимаясь в колючий клубок.

Осторожно, опасливо касаюсь плеча, отчего сначала вздрагивает, а потом ее плечи плавно опускаются, и легкий поворот головы являет половину лица.

Аккуратно беру за предплечье и разворачиваю к себе, не ощущая препятствий.

— Вы? — бездонные глаза маняще распахиваются и затягивают в свой омут с головой. Но я не сопротивляюсь, я хочу утонуть, в этой темной бесконечности.

Смотрит удивленно, боязливо, настороженно…

Уверен, что в ее голове я по-прежнему тот самый маньяк, выслеживающий ее хрупкое тело.

Я и сам уже так думаю.

Черная тушь и остатки помады точно лицо куклы из фильмов ужасов.

Это не дождь постарался, это слезы.

Я не знаю, что с ней случилось, но уже готов убивать.

Меня пугает моя собственная реакция.

Слезы давно меня не трогают и не вызывают во мне ничего, кроме изжоги. Я повидал на своем веку достаточно слез раскаяния и горечи, слез неверия и счастья, радости и боли, слабости и силы могучей.

Искренние и наигранные, скупые и целыми океанами, мужские и женские, бездушные и всепоглощающие…

У каждого человека своя история пролитых слез.

Так о чем твоя история, Цыганка? О чем или о ком твои слезы?

Я хочу о них знать.

— Снова я, — отвечаю.

— Опять случайность?

— Снова спасаю.

— Не нужно, — крепче оборачивается в своих руках и дрожит, как тонкая паутинка на холодном ветру.

— Я хочу.

Поднимает лицо и заглядывает. Глубоко так заглядывает, что даже я, прожжённый скептик, теряюсь.

Бунтарка, маленькая ведьмочка…

Да и не сильная ты никакая…

Умная, но до безумия глупая…

— Промокла насквозь. Заболеешь, бедовая, — беру ее за руку и тяну за собой.

Покорно идет, не сопротивляется.

Глупая, ну какая же глупая.

Куда и с кем ты идешь?

Открываю для нее дверь, предлагаю руку, но ловко запрыгивает, не нуждаясь в моей помощи.

Оббегаю машину и сажусь в прогретый салон автомобиля.

По нам обоим стекает вода и моя стабильная идеальность трещит по швам.

И меня снова пугает тот факт, что не чувствую сейчас раздражения.

Разворачиваюсь назад и выуживаю из спортивной сумки толстовку, пусть и не первой свежести, но сухую и теплую.

— Живо раздевайся, — грубо бросаю девчонке.

Злюсь на себя, не на нее.

Потому что придурок.

— Полностью? — округляет глаза.

Пффф…

Блть…

Вытираю лицо ладонью и сдерживаюсь, чтобы не заржать.

Уже и не злюсь.

Диссонанс ощущений зашкаливает.

Я уже и подзабыл, насколько потрясающе идиотские у нас разговоры.

— Ботинки можешь оставить.

Хлопает глазами.

Прикрываю глаза, крепко сжимаю губы и подношу кулак ко рту, пряча улыбку дебила.

— Шучу. Пиджак свой мокрый снимай. Держи, — бросаю ей на колени толстовку.

— Да вы-шутник редкостный, — отмирает промокшая скромница, переобуваясь в знакомую дерзкую Цыганку. — Спасибо.

Такая мне тоже нравится.

Пфф…

Не стесняясь, снимает, пропитавшийся насквозь сыростью, пиджак, укладывая его на колени. Остаётся в микроскопической полоске, открывая моим глазам голые плечи и живот.

Нужно отвернуться и не пялиться на то, чего нет и что должно называться женской грудью. Ее острые плечи и плоская худая грудная клетка заводят не на шутку, и я спешу с огромным усилием перевести внимание в запотевшее от нашего горячего дыхания окно.

Твою мать…

Хочется удариться головой о руль и застонать, потому что чувствую себя чертовым извращенцем.

Но я ничего не могу с собой поделать, когда поворачиваясь, вижу Цыганку в своей гребаной толстовке.

15. Юля

…Не улетай, не улетай, еще немного покружи

И в свой чудесный дивный край

Ты мне дорогу покажи.

И хоть он очень далеко ты долетишь туда легко

Преодолеешь пусть любой

Прошу возьми меня с собой…*

Если я попрошу выключить медиа-систему и включить, например, радио, это будет слишком нагло с моей стороны?

Просто это уже третья песня Маршала, которая звучит из динамиков его офигенной тачки.

Меня бесит тот факт, что я знаю слова этих песен и крепко сжимаю губы, чтобы не начать подпевать.

Хотя про себя я уже давно их пою.

Меня дико раздражает еще и то, что Маршал — любимый певец моего папы, а значит не стоит говорить о том, что Мистер Костюм уже давно не мальчик и примерно того же возраста, что и мои родители.

Я упорно не собираюсь высчитывать разницу нашего возраста, поэтому я просто хочу выключить этот долбанный привет из конца 90-х.

Всё потому, что я категорично не собираюсь воспринимать Романова Константина Николаевича, как взрослого мужика, пожалевшего маленькую девочку, какой, по всей видимости, он меня и считает.

Я — не маленькая девочка, мне 20.

А он — не старик, он мужчина, с которым безопасно и опасно одновременно.

Меня пугают и настораживают слишком частые в последнее время наши пересечения. В то, что это нелепая случайность, я отказываюсь верить.

Москва — не тот город, в котором выйдя за хлебом ты встретишь всех, начиная от своей первой учительницы, до бывшего одногруппника, с которым лет сто назад сидели на одном горшке в детском саду.

Волнует меня еще и то, что я осознанно играю со своей жизнью в рулетку.

Какова вероятность, что в этот раз он меня не изнасилует и не выбросит в канаву?

Но я послушно сажусь в его тачку и еду, черт знает куда.

Так же послушно я выполняю все его приказы, хотя не чувствую какого-то давления или гипнотического внушения.

Просто я поняла, что мне нравится, как и когда он приказывает.

Это не грубость и не самоутверждение, например, как угрозы Матвея, когда хочется сопротивляться и отстаивать свое гордое я.

С Ним я хочу подчиняться.

Потому что он — мужчина, рядом с которым ты можешь быть слабой.

Его толстовка сидит на мне как спортивное плотное платье, и я кутаюсь в нее,