class="p1">Истошный кашель вперемешку с душераздирающим воем сворачивает мою кровь точно прокисшее молоко.

От ужаса у меня закладывает уши.

Я мечусь глазами по темной комнате и не понимаю, что нужно делать.

Мне страшно.

Где он, что с ним?

— Матвей, не молчи! — собираю все крупицы сил, и что есть мочи кричу в трубку. — Матвей, разговаривай со мной, твою мать!

— Забери меня. Забери меня отсюда. Они близко, Юляяяяя… — плачет. — Если ты не приедешь, Юль…я… — кашляет и связь обрывается.

Хватаюсь за голову и несусь к шкафу.

Достаю всё, что можно, и бросаю на пол.

Надеваю первые попавшиеся джинсы, толстовку и собираю волосы в высокий хвост.

Я не знаю, куда несусь.

Я не знаю, где мне его искать и нужно ли это вообще делать после всего того дерьма, что сегодня натворил Матвей.

Но я просто не могу бросить его в беде, хотя прекрасно понимаю, что творю полное, мать его, безумие, срываясь в никуда в третьем часу ночи, никого об этом не предупредив.

Судя по тем фото, сделаны они были на «Этажах».

Я не уверенна, что найду его там, но вызываю такси, беру телефон и несусь туда, где, вероятно, буду жалеть обо всем.

***

Огни большого города проносятся с космической скоростью, потому что в это время московские проспекты пусты и мое такси летит ракетой, но я никого и ничего не вижу, кроме себя в отражении стекла и своей тупости.

Попасть в Этажи не составляет труда и даже то, что я одета, как будто бы я сюда приехала прямо с утренней пробежки, не вызывает у охраны вопросов, пропуская меня в любимое место молодёжной тусовки.

Накуренный под завязку клуб щиплет глаза, вызывая обильное слезотечение, но двигаюсь я уверенно, потому что знаю каждый долбанный метр этого злосчастного места.

Здесь всегда, даже в будний день можно словить хайп и, кажется, это место никогда не спит. Но сегодня в этом часу ночи здесь немноголюдно: отдельные накуренные особи точно зомби перемещаются со стеклянными глазами вдоль столиков, а на танцполе дрыгаются те, кто уже вошел в дурманный астрал или прилично надрался.

Полусонный диджей, не напрягаясь, потягивает энергетик, оставляя пульт менять треки самостоятельно. Сейчас, если вдруг запоет Леонтьев, никто не заметит и в том же ритме вся эта нечисть будет качаться из стороны в сторону.

Лучи лазерного стробоскопа ослепляют, но я старательно шарю глазами по присутствующим, пытаясь увидеть хоть какую-нибудь знакомую рожу.

И когда один из таких лучей проходится по полулежачей фигуре в нескольких от меня метрах, я узнаю в ней Матвея.

Меня радует, что я его нашла, но убивает то, что я вижу.

Его голова закинута на высокую спинку дивана.

Он один.

Но то, что здесь тусовалось большое количество человек, свидетельствуют несколько десятков пустых и полупустых стаканов. Валяющиеся бутылки, несколько видов кальянов, полная пепельница окурков и скромная закуска — доказательство, что сегодняшний вечер прошел под девизом «нажраться в хлам».

Я боюсь подходить к нему, потому что мне кажется, что он умер.

Его тело неподвижно и даже в этом затемненном помещении мне видно, что кожные покровы Свирского выглядят синюшно-ненормальными.

У него приоткрыт рот, а на груди брендового бомбера засохли рвотные массы.

Зажимаю обеими руками губы, потому что к горлу подкатывает тошнотворный комок.

Качаю головой как полоумная, до сих пор не осознавая, что с ним это происходит.

И со мной.

Я понимаю, что теряю время, и правильней будет позвать кого-нибудь на помощь, но я подхожу к Матвею и трогаю его за руку.

Чувствую очень слабый пульс и выдыхаю.

Почему он один?

Где все, которые так активно всегда гуляют за его счет и называются друзьями?

— Матвей, Матвей, — аккуратно трясу парня.

Он в отключке.

Опускаю глаза и смотрю на расстёгнутую молнию джинсов и перед глазами вновь всплывают кадры из видео.

Но, черт…

Я здесь не для этого.

Собираю слезы рукавом толстовки и принимаюсь ожесточённее трясти Матвея.

— Матвей, ты меня слышишь? Очнись.

Его тело обездвижено, а голова падает на плечо.

Мне страшно, мерзко и противно, когда в нос ударяют зловонные запахи алкоголя, травы и рвотных масс.

Кручу головой по сторонам, выискивая того, кто смог бы мне помочь.

Вскакиваю, но резкий световой удар бьет по глазам, и я падаю на диван, закрывая лицо руками.

Музыка смолкает.

Громкий топот и вялые женские вскрики заставляют открыть глаза и щурясь, обвести мутным взглядом задымленное помещение.

— Всем оставаться на своих местах. Работает оперативная группа.

17. Юля

— По стеночке, по стеночке, — среди ничего непонимающей молодежи я различаю грубый мужской командный голос.

Я не вижу, кому он принадлежит, но чувствую, что именно он принесет мне проблемы.

— Матвей, да приди ты в себя. Ну же, давай, — с яростью толкаю Свирского в бедро.

— Присаживаемся, товарищи отдыхающие наркоманы и бездельники. Этого пакуем, — совсем рядом доносится до меня этот неприятный голос.

— Матвей, — хнычу и остервенело дергаю парня за рукав.

— Утомился, наверное, бедолага, — слышу над головой и вздрагиваю. — Давай-ка я помогу, милая.

Опасливо поднимаю голову и вижу возвышающегося крупного мужчину лет 55 с усами и заросшим густой щетиной лицом. Его взгляд полон безумия и ненависти, и мне становится невыносимо страшно.

Он наклоняется над Матвеем, а я отползаю по дивану в сторону.

— В отключке, сученыш, — сжав челюсти, говорит трем бойцам в камуфляже.

Мое тело сковывает неподдельным ужасом, когда мужчина несколько раз бьет по щекам Матвея, а потом хватает со стола стакан, на половину заполненный какой-то янтарной жидкостью, и с особым удовольствием плескает в лицо Мота.

— Подъем.

Свирский дергается и начинает кашлять, отплевываясь жидкостью и заваливаясь на бок.

— Сидеть, — шлепок по щеке.

Мужчина хватает Свирского за шкирку и с остервенением припечатывает его обратно к дивану.

Матвей закашливается, обтирая лицо рукавом испачканного бомбера.

Не могу смотреть на весь этот ужас.

Меня трясет мелкой дрожью.

Судорожно втягиваю воздух, которого здесь нет.

У меня всегда так, когда я нервничаю.

Голова начинает кружиться, а перед глазами плывет.

Еще один удар.

— Что, блть… — открывает глаза Матвей и с огромным усилием обводит затуманенным взглядом присутствующих.

Он ничего не понимает, его глаза налиты кровью, и я вижу, насколько ему плохо.

— Проснулся? Доброе утро. А теперь подъем, — мужчина дергает Матвея за шиворот бомбера и стаскивает с дивана, швыряя тело Матвея, как тряпичную игрушку.

— Да что вы творите? — не выдерживаю я. — Не видите, что ему плохо? Ему помощь медицинская нужна, — срываюсь к Матвею, который валяется