том, что он ограничился хотя и проницательными, но беглыми заметками. Возможно, он не развил тему, потому что сам в своем литературном творчестве активно пользовался той же системой (см. VI.1 и VI.2).

9. Книжка Л. Я. Паклиной «Искусство иносказательной речи. Эзоповское слово в художественной литературе и публицистике», очевидно, является единственным отдельным изданием, посвященным ЭЯ122. Несмотря на генеральный характер названия, это всего лишь брошюра, составленная из трех статей, из которых две первые посвящены журналу «Отечественные записки», а третья, «Художественно-выточенная правда. Из наблюдений над эзоповской речью В. И. Ленина», хотя и дает несколько примеров политического эзоповского кода, в целом едва ли относится к рассматриваемой нами эстетической проблеме.

Наиболее интересна в книге Паклиной сама постановка вопроса, которую она рассматривает как троякую:

А. понять художественные ресурсы ЭЯ,

В. определить специфику ЭЯ,

С. проследить историко-литературный генезис ЭЯ.

Равно многообещающим является и высказанное автором намерение сделать основной упор на вопросах поэтики:

…расшифровка эзоповского образа – это не указание на факт действительности, давший повод для иносказания, а интерпретация бытия этого факта в художественном мире писателя123.

Это очень верно сказано. Жаль, что автору пришлось ограничиться лишь подбором (из «Отечественных записок») иллюстраций к поэтическим приемам, уже описанным Чуковским и Ефимовым.

10. Приблизительно такого же подхода придерживается Б. И. Лазерсон в серии статей, посвященных ЭЯ у Чернышевского. Правда, внутренняя структура эзоповских приемов у нее проанализирована тщательнее, чем у Паклиной, в особенности в статье «Ирония в публицистике Чернышевского»124.

Исследования Лазерсон почти полностью сосредоточены в области журналистики, нехудожественного эзоповского кода.

11. Из интересных по материалу и анализу работ можно отметить еще книгу Л. Евстигнеевой «Журнал „Сатирикон“ и поэты-сатириконцы»125. На эту книгу, так же как и на некоторые другие историко-литературные работы, касающиеся русской сатирической печати начала века, мы ссылаемся в соответствующих местах данной монографии.

12. Из нашего поневоле краткого обзора126 очевидно, что все исследователи, которые касались вопросов теории и практики ЭЯ в русской литературе, не выходили за рамки анализа некоторых поэтических приемов в творчестве того или иного писателя, что и оправдано предметом их рассмотрения – творчество отдельного писателя. Однако даже из беглого сопоставления этих рассеянных наблюдений видно, что историк литературы имеет дело не с единичными фактами писательских биографий, а с неким феноменом, общим для русской литературы в определенные периоды ее развития. Такое явление должно быть осмыслено теоретически как особая категория выразительности. Последнее выражение заимствовано из замечания В. В. Виноградова:

В сатирическом изображении источником острых риторических аффектов является игра логическими Формами. Анализ ее приемов, «фигур мысли» – сложная проблема риторики <…> Формы эзоповского языка, мотивированные социально-политическим «табу», – особая категория риторической выразительности127.

На общетеоретическую постановку проблемы ЭЯ указывает и другой наш замечательный теоретик, Р. О. Якобсон, в «Заметках о лирике Пушкина»:

…не следует упускать из виду, что навязчивая и неусыпная цензура является весьма существенным фактором в истории русской литературы (это в большой степени относится и к пушкинской поре), что способность к чтению между строк становится необычайно развитой у читающей публики, и в силу этого поэт охотно обращается к намекам и недомолвкам, то есть к «эзопову языку». Именно на фоне такого рода устойчивых ассоциативных связей читатель с особенной яркостью воспринимает те связи, которые допускают различные вариации. В композиционном отношении это напоминает нам традиционную народную комедию (commedia dell’arte), в которой возможности импровизации выступают особенно ярко на фоне устойчивых компонентов128.

В этих двух высказываниях и очерчивается абрис предпринятого здесь исследования: мы попытаемся рассмотреть указанную Виноградовым структуру «фигур мысли» ЭЯ, механизм взаимоотношений между автором, «импровизирующим» (в смысле Якобсона) систему намеков и умолчаний на фоне стабильной стилистической структуры, и проницательным эзоповским читателем.

ГЛАВА II. ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ЭЗОПОВА ЯЗЫКА

1. ЭЯ как явление метастиля

1.0. Здесь мы исходим из понимания стиля как регулятора восприятия текста. Стиль художественного текста осуществляется в сумме применяемых автором стилистических приемов. Стилистические приемы следует отличать от фигур речи (риторика). Строго говоря, поле функционирования стилистических приемов не текст, а сознание читателя, так как стилистический прием состоит в том аффекте, которому подвергается сознание читателя в результате намеренного нарушения автором лингвистической и культурной предсказуемости в контексте произведения.

Общая теория стиля, на которой мы здесь основываемся, сформулирована Майклом Риффатером129.

1.1. Для того чтобы любой данный отрезок текста обладал признаком стиля, необходим конфликт каких-либо двух его элементов. Таким образом, стилистические признаки возникают в контексте самого художественного произведения, тогда как эзоповский прием состоит в контрасте текста художественного произведения, то есть текста уже стилистически организованного, с более крупным по масштабу контекстом социально-идеологической ситуации, контекстом, в котором все рассматриваемое произведение, или даже вся литература в целом, являются лишь одной из составных частей. Поэтому уместно назвать ЭЯ метастилем.

Объясним эту поневоле громоздкую абстракцию литературным примером. Для иллюстрации возьмем три отрывка из первой главы «Евгения Онегина».

А.Вот мой Онегин на свободе;Острижен по последней моде.Как dandy лондонский одет —И наконец увидел свет.Он по-французски совершенноМог изъясняться и писал;Легко мазурку танцевалИ кланялся непринужденно;Чего ж вам больше? Свет решил,Что он умен и очень мил.(Глава 1, IV)

Перечисляя типичные и подчеркнуто внешние качества своего героя, Пушкин вводом разговорного эксплетивного «Чего ж вам больше?» придает отрывку характер подслушанного непринужденного монолога. Имплицитно присутствующий здесь говорящий – то ли «человек толпы», то ли автор в маске такового – синекдохически представляет «свет»; верный взятому им легкому тону, Пушкин тут же и расшифровывает синекдоху: «Свет решил…» Отрывок имитирует легковесную светскую болтовню и своим содержанием: обсуждаются выставленные напоказ свойства Онегина, ничего такого, что могло бы выявить его интеллект или душевные качества. В этом ряду легко себе представить еще какое-нибудь «анкетное» сведение об Онегине. Например, «он вышел из царскосельского Лицея», «он служит по архивному ведомству», «у него превосходная библиотека». Но вложенный в уста «света» вывод об уме Онегина неожиданно алогичен, он не может вытекать из таких качеств, как модная стрижка и одежда, умение танцевать, кланяться и говорить по-французски. (То, что это именно вывод, Пушкин подчеркивает трояко: помещением в конец строфы, употреблением глагола «решил» и необычной здесь метрической эскападой – первая и вторая стопы последней строки, что он / умен, связаны звонкой, опирающейся на носовые рифмой.) Так в шаблонный разговорный отрывок вклинен прагматически противоречащий ему элемент, лингвистическая предсказуемость этого текста взорвана. Мы имеем дело со стилистическим приемом, в данном случае – иронией.

В.Мой дядя самых честных правил…(Глава 1, I)

Здесь также стилистическим приемом является ирония. Но есть и отличия. В примере А механизм иронии состоит в очевидном нарушении речевого шаблона. Для восприятия иронии примера В от читателя требуется уже более специальное знание басни Крылова «Осел и