речи еще могут встречаться относительно несложные усеченные формы политического ЭЯ (своего рода намек на намек), простейшим примером которых будут различные клички, прозвища, заключающие в себе намек на оценку деятельности лиц, находящихся у власти, при условии, что открытые формы критики опасны.

Таковы были распространенные клички Сталина, укоренившиеся в разговорной речи советских людей в период его правления:

хозяин – оттенок страха и уважения;

вождь и учитель – иронические, пародирующие пропагандистские формулы;

корифей – имели распространение среди интеллигенции;

отец родной;

батька усатый (также: усатый, усы, таракан, ср. VI.2) – ирония по отношению к патерналистскому характеру сталинского правления;

чистильщик (отсюда синекдоха: гуталин) – шовинистически презрительное как к нерусскому, представителю «низшей» нации142.

3.1. Другое дело – бытование ЭЯ в художественном тексте, когда эзоповское высказывание оказывается в пересечении еще большего количества контекстов, чем в бытовой ситуации. В этом случае эзоповское высказывание обнаруживает наличие двух валентностей, одна из которых обеспечивает его функционирование в социально-идеологической системе, другая – в литературно-эстетической.

Амбивалентность – непременная черта ЭЯ художественных текстов.

3.1.1. Формы проявления этой амбивалентности разнообразны и изменчивы. Например, в различных социально-исторических обстоятельствах одно и то же произведение то обнаруживает черты эзоповского метастиля, то нет. Не следует забывать о том, что выполняющий эзоповскую функцию отрезок текста всегда имеет еще и не-эзоповскую, просто стилистическую, роль.

Покажем это на примерах. Первый пример – стихотворение А. А. Ржевского «Сонет или мадригал Либере Саке, актрице италианского вольного театра». Стихотворение впервые появилось во втором номере журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» за 1759 год.

Когда ты, Либера, что в драме представляешьВ часы те, что к тебе приходит плеск во уши,От зрителей себе то знáком принимаешь,Что в них ты красотой зажгла сердца и души.Довольное число талантов истощилаНатура для тебя, как ты на свет рождалась.Она тебя, она, о Сако! наградила,Чтобы на все глаза приятною казалась.Небесным пламенем глаза твои блистают,Тень нежные лица черты нам представляют,Прелестен взор очей, осанка несравненна.Хоть неких дам язык клевещет тя хулою,Но служит зависть их тебе лишь похвалою:Ты истинно пленять сердца на свет рожденна143.

Стихотворение это разные авторы приводят как ранний случай эзоповского иносказания144.

Второй пример, стихотворение Беллы Ахмадулиной «Варфоломеевская ночь», приводим в отрывках.

…заведомо безнравственно дитя,рожденное вблизи кровопролитья. <…>Еще птенец, едва поющий вздор,еще в ходьбе не сведущий козленок,он выжил и присвоил первый вздох,изъятый из дыхания казненных. <…>Он лакомка, он хочет пить еще,не знает организм непросвещенный,что ненасытно, сладко, горячовкушает дух гортани пресеченной. <…>Не знаю я в тени чьего плечаон спит в уюте детства и злодейства.Но и палач, и жертва палачаравно растлят незрячий сон младенца. <…>Привыкшие к излишеству смертей,вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,вы так бесстрашно нянчите детей,что и детей, наверно, не боитесь. <…>А в общем-то – какие пустяки!Всего лишь – тридцать тысяч гугенотов145.

В этом эзоповском стихотворении Ахмадулина, по справедливому замечанию критиков, «оплакивает судьбу своего поколения, воспитанного в атмосфере террора сталинской „Варфоломеевской ночи“»146.

В чем проявляется внешняя амбивалентность эзоповского в этих двух стихотворениях, отделенных друг от друга двумя столетиями? В том, что и то и другое воспринимаются как эзоповские только в определенном историческом контексте.

Без специальных комментариев современный читатель рассматривал бы сонет Ржевского как лирическое послание, как изображение театрального искусства языком другого искусства и т. п. Благодаря исследованиям мы знаем, что современники восприняли это стихотворение не столько как послание прелестной актрисе, сколько как замаскированное послание императрице Елизавете Петровне, которой Либера Сако пришлась не по душе. Точно так же читатель, не знакомый близко с исторической реальностью России XX века (например, читатель-иностранец, читающий стихотворение в переводе, или гипотетический читатель будущего), может воспринять «Варфоломеевскую ночь» как произведение на вечную тему детства и злодейства или даже конкретно как историческое стихотворение о событиях во Франции 24 августа 1572 года. Таким образом, оба стихотворения и являются и не являются эзоповскими в зависимости от причин, внеположных тексту, – осведомленности читателя. При этом и в не-эзоповской ипостаси они остаются художественно значимыми.

3.2. Что касается метастилистических, эзоповских, приемов, встречающихся в этих двух стихотворениях, то, с точки зрения гипотетического «неосведомленного читателя», они будут выступать просто как стилистические приемы, как элементы стилистически организованного текста.

Так, у Ржевского эзоповски двусмысленным является выражение «некие дамы». У Ахмадулиной целый набор двусмысленностей: упоминание «казненных», «палачей», «пресеченной (гортани)», «изъятого (вздоха)», прямое обращение к читателю-современнику: «вы, люди добрые», ироническая концовка, которая представляет собой эллиптическую антитезу: «…какие пустяки! Всего лишь – тридцать тысяч гугенотов» (то есть по сравнению с миллионами жертв советского террора).

Эта двойственность достигается выбором грамматических и лексических средств, которые сами по себе уже несут заряд двойственности.

Таков у Ржевского выбор определения «некие». С одной стороны, «некие дама» («есть такие дамы, которые…») – местоимение с неопределенной референцией; с другой стороны, «некие» может иметь и определенного, но намеренно не идентифицируемого автором референта. Текст же стихотворения в целом организован таким образом, что местоимение может восприниматься в обоих своих значениях.

Современный нам автор, Ахмадулина, пользуется более утонченным набором средств, главным образом основанных на оттенках синонимичности отдельных слов и речевых оборотов. Так, слово «казненный» является синонимом слова «убитый», но в историческую Варфоломеевскую ночь были скорее убитые, чем казненные, тогда как жертвы сталинского террора – это в основном казненные, а не убитые. О перерезанном горле можно сказать «пресеченная гортань», хотя это будет в высшей степени нестандартным словоупотреблением; при этом «пресеченная» будет непременно ассоциироваться с обычным юридическим употреблением от того же корня – «мера пресечения». Прямое обращение к читателю может быть увязано с общегуманистическим значением трагического исторического сюжета, но может указывать и на актуальность темы, так же как и форма этого обращения может быть интерпретирована и как обращение к людям доброй воли, и как традиционный крик о помощи: «Люди добрые!» Горькая ирония концовки может восприниматься как в общеисторическом контексте, так и в контексте советской истории. Короче говоря, все эти маркеры могут включать произведение в эзоповское наклонение, но оно может остаться и в системе «прямого» восприятия.

3.2.1. Типологию эзоповских средств, экранов и маркеров мы рассматриваем в следующей главе, пока же как общее правило отметим, что выбор образного материала для этих средств всегда производится в пределах реалистически допустимого.

Так, Ахмадулина не говорит о гугенотах, приговоренных к расстрелу тройками или томящихся в лагерях, хотя в не-эзоповском тексте такие метафоры вполне представимы, а лишь о казненных, что может реалистически быть отнесено к Франции XVI века. Этим прежде всего и отличается эзоповская образность от образности традиционной басни или аллегории: в последних образы строятся не на основе амбивалентности, а на основе стабильных характеристик, закрепленных в мифологии.

3.3. Поскольку эзоповское качество текста