Разумеется, Бачей жили далеко не «в центре».

Дрожки, треща по мостовой, проехали низом, Карантиннойулицей, и затем, свернув направо, стали подниматься в город.

Петя за лето отвык от города.

Мальчик был оглушен хлопаньем подков, высекавших на мостовойискры, дробным стуком колес, звонками конок, скрипом обуви и твердымпостукиванием тросточек по тротуару, выложенному синими плитками лавы.

На экономии, среди сжатых полей, в широко открытой степи,уже давно свежо и грустно золотела осень. Здесь, в городе, все еще стоялогустое, роскошное лето.

Томная ночная жара неподвижно висела в бездыханном воздухеулиц, заросших акациями.

В открытых дверях мелочных лавочек желтели неяркие языкикеросиновых ламп, освещая банки с крашеными леденцами. Прямо на тротуаре, подакациями, лежали горы арбузов – черно-зеленых глянцевых «туманов» с восковымилысинами и длинных «монастырских», светлых, в продольную полоску.

Иногда на углу возникало сияющее видение фруктовой лавки.Там персы в нестерпимо ярком свете только что появившихся калильных лампобмахивали шумящими султанами из папиросной бумаги прекрасные крымские фрукты –крупные лиловые сливы, покрытые бирюзовой пылью, и нежные коричневые, оченьдорогие груши «бер Александр».

Сквозь железные решетки, увитые диким виноградом, впалисадниках виднелись клумбы, освещенные окнами особняков. Над роскошноразросшимися георгинами, бегониями, настурциями трепетали пухлые ночныебабочки-бражники.

С вокзала доносились свистки паровиков.

Проехали мимо знакомой аптеки.

За большим цельным окном с золотыми стеклянными буквамивыпукло светились две хрустальные груши, полные яркой фиолетовой и зеленойжидкости. Петя был уверен – яда. Из этой аптеки носили для умирающей мамыстрашные кислородные подушки. Ах, как ужасно они храпели возле маминых губ,черных от лекарств!

Павлик совсем спал. Отец взял его на руки. Головка ребенкаболталась и подпрыгивала. Тяжеленькие голые ноги сползали с отцовских колен. Нопальчики крепко держали сумку с заветной копилкой.

Таким его и передали с рук на руки кухарке Дуне, ожидавшейгоспод на улице, когда извозчик наконец остановился у ворот с глухимтреугольным фонариком, слабо светившимся вырезанной цифрой.

– С приездом! С приездом!

Все еще продолжая чувствовать под ногами валкую палубу, Петявбежал в парадное.

Какая громадная, пустынная лестница! Ярко и гулко. Скольколамп! На стене каждого пролета – керосиновая лампа в чугунном кронштейне. И надкаждой лампой сонно качается в световом круге крышечка.

Медные, ярко начищенные таблички на дверях. Кокосовые матыдля ног. Детская коляска.

Все эти крепко забытые вещи вдруг возникли перед Петинымиизумленными глазами во всей своей первобытной новизне.

К ним надо опять привыкать.

Вот где-то вверху звонко, на всю лестницу, щелкнул ключ,бухнула дверь, быстро заговорили голоса. Каждое восклицание – как пистолетныйвыстрел.

Побежали легкие и бравурные звуки рояля, приглушенныестеной. Это музыка настойчивыми аккордами напоминала мальчику о своемсуществовании.

И наконец… боже мой!.. Кто это?..

Из двери выбегает забытая, но ужасно знакомая дама в синемшелковом платье с кружевным воротничком и кружевными манжетами. У нее красныеот слез, возбужденные, радостные глаза, натянувшиеся от смеха губы. Ееподбородок дрожит не то от смеха, не то от слез.

– Павлик!

Она вырывает у кухарки из рук Павлика.

– Бож-же мой, какой стал тяжелый!

Павлик открывает совершенно черные со сна глаза, сбезгранично равнодушным изумлением говорит:

– О? Тетя!

И засыпает опять.

Ну да, конечно, конечно же, это тетя! Отлично знакомая,дорогая, родная, но только немножко забытая тетя. Как можно было не узнать?

– Петя? Мальчик! Какая громадина!

– Тетя, вы знаете, что с нами было? – сразу же начал Петя. –Тетя, вы ничего не знаете! Да тетя же! Вы слушайте, что только с нами было.Тетя, да вы же не слушаете! Тетя, вы же слушайте!

– Хорошо, хорошо, только не всё сразу. Иди в комнаты. А гдеже Василий Петрович?

– Здесь, здесь…

По лестнице поднимался отец:

– Ну, вот и мы. Здравствуйте, Татьяна Ивановна.

– С приездом, с приездом! Пожалуйте. Не укачало вас?

– Ничуть. Прекрасно доехали. Нет ли у вас мелочи? Уизвозчика нет с трех рублей сдачи.

– Сейчас, сейчас. Вы только не беспокойтесь… Петя, да непутайся же ты под ногами… После расскажешь. Дуня, голубчик, сбегайте вниз –отнесите извозчику… Возьмите у меня на туалете…

Петя вошел в переднюю, показавшуюся ему просторной,сумрачной и до такой степени чужой, что даже тот черномазый большой мальчик всоломенной шляпе, который вдруг появился, откуда ни возьмись, в ореховой рамезабытого, но знакомого зеркала, освещенного забытой, но знакомой лампой, несразу был узнан.

А его-то, кажется, Петя мог узнать без труда, так как этоименно и был он сам!

Там, в экономии, была маленькая, чисто выбеленная комнатка стремя парусиновыми кроватями, покрытыми летними марсельскими одеялами.

Железный рукомойник. Сосновый столик. Стул. Свеча встеклянном колпаке. Зеленые решетчатые ставни-жалюзи. Крашеный пол, облезший отпостоянного мытья.

Как сладко и прохладно было засыпать, наевшись простокваши ссерым пшеничным хлебом, под свежий шум моря в этой пустой, печальной комнате!

Здесь было совсем не то.

Это была большая квартира, оклеенная старыми бумажнымишпалерами и заставленная мебелью в чехлах.

В каждой комнате шпалеры были другие и мебель другая. Букетыи ромбы на шпалерах делали комнаты меньше. Мебель, называвшаяся здесь«обстановка», глушила шаги и голоса.

Из комнаты в комнату переносили лампы.

В гостиной стояли фикусы с жесткими вощеными листьями. Ихновые побеги торчали острыми стручками, как бы завернутыми в сафьяновыечехольчики.