Напрасно усатый хватал старшего помощника за рукав, делалзверские глаза, требовал остановить пароход и спустить шлюпку.

– Это политический преступник. Вы будете отвечать!

Помощник флегматично пожал плечами:

– Не мое дело. Не имею приказанья. Обратитесь к капитану.

Капитан же только махнул рукой. И так опаздываем. Куда там,батюшка! Очень нужно. Вот через полчасика пришвартуемся, тогда и ловите своегополитического. А у нас пароходство коммерческое и частное. Оно политикой незанимается, и на этот счет нет никаких инструкций.

Тогда усатый, ругаясь сквозь зубы, с ободранной мордой, сталпробираться сквозь толпу приготовившихся к высадке пассажиров третьего класса ктому месту, куда должны были подать сходни. Он грубо расталкивал испуганныхлюдей, наступал на ноги, пихал корзины и наконец очутился у самого борта, с темчтобы первому выскочить на пристань, как только причалят.

Между тем голова матроса уже еле-еле виднелась в волне средифлажков, качавшихся над рыбачьими сетями и переметами.

Берег быстро темнел, становился голубым, синим, лиловым. Насуше уже наступил вечер. В море было еще светло. Глянцевая зыбь отражала чистоенебо. Но все же вечер чувствовался и тут.

Выпуклые стекла незаметно зажженных сигнальных фонарей накрыльях парохода – настолько темные и толстые, что днем невозможно былоотгадать, какого они цвета, – теперь стали просвечивать зеленым и красным ихотя еще не освещали, но уже явственно светились.

Синий город, с куполообразной крышей городского театра иколоннадой Воронцовского дворца, возник как-то сразу и заслонил полгоризонта.

Водянистые звезды портовых фонарей жидко отражались всветлом и совершенно неподвижном озере гавани. Туда и заворачивал «Тургенев»,очень близко огибая толстую башню, в сущности, не очень большого маяка сколоколом и лестницей.

В последний раз в машинном отделении задилинькал капитанскийзвонок.

– Малый ход!

– Самый малый!

Быстро и почти бесшумно скользил узкий пароходик мимотрехэтажных носов океанских пароходов Добровольного флота, выставленных в ряд свнутренней стороны брекватера. Чтобы полюбоваться их чудовищными якорями, Петепришлось задрать голову.

Вот это пароходы!

– Стоп!

В полной тишине с разгону, не уменьшая хода, несся«Тургенев» наискось через гавань – вот-вот врежется в пристань.

Две длинные морщины тянулись от его острого носа, делая водуполосатой, как скумбрия. По борту слабо журчала вода.

От надвигавшегося города веяло жаром, как из печки.

И вдруг Петя увидел торчащие из зеркальной воды трубу и двемачты. Они проплыли совсем близко от борта, черные, страшные, мертвые…

Пассажиры, столпившиеся у борта, ахнули.

– Потопили пароход, – сказал кто-то тихо.

«Кто же потопил?» – хотел спросить мальчик, чувствуя ужас.Но тут же увидел еще более жуткое: железный скелет сгоревшего парохода,прислоненный к обуглившемуся причалу.

– Сожгли, – еще тише сказал тот же голос.

Тут навалилась пристань.

– Задний ход!

Замолкшие было колеса шумно забили, закрутились в обратнуюсторону. Воронки побежали по воде.

Пристань стала удаляться, как-то такое переходить на тусторону, потом опять – очень медленно – приблизилась, но уже с другого борта.

Над головами пассажиров пролетел, разматываясь на лету,свернутый канат.

Петя почувствовал легкий толчок, смягченный веревочнойподушкой. С пристани подали сходни. Первым по ним сбежал усатый и тотчаспропал, смешавшись с толпой.

Вскоре, дождавшись своей очереди, и наши путешественникимедленно сошли на мостовую пристани.

Мальчика удивило, что у сходней стояли городовой и несколькочеловек штатских. Они самым внимательным образом осматривали каждого сходившегос парохода. Осмотрели они также и папу. При этом господин Бачей машинально сталзастегиваться, выставив вперед дрожащую бородку. Он крепко стиснул ручкуПавлика, и лицо его приняло точно такое же неприятное выражение, как утром вдилижансе, когда он разговаривал с солдатом.

Они наняли извозчика – Павлика посадили на переднюю откиднуюскамеечку, а Петя, совершенно как взрослый, поместился рядом с папой на главномсиденье – и поехали.

При выезде из агентства у ворот стоял часовой в подсумках, свинтовкой. Этого раньше никогда не было.

– Папа, почему стоит часовой? – шепотом спросил мальчик.

– Ах, боже мой! – раздраженно сказал отец, дергая шеей. –Отчего да почему! А я почем знаю? Стоит и стоит. А ты сиди.

Петя понял, что расспрашивать не надо, но также не надо исердиться на раздражительность папы.

Но когда на железнодорожном переезде мальчик вдруг увиделсожженную дотла эстакаду, горы обугленных шпал, петли рельсов, повисших ввоздухе, колеса опрокинутых вагонов, весь этот неподвижный хаос, он закричал,захлебываясь:

– Ой, что это? Посмотрите! Послушайте, извозчик, что это?

– Пожгли, – сказал извозчик таинственно и закачал головой втвердой касторовой шляпе, не то осуждая, не то одобряя.

Проехали мимо знаменитой одесской лестницы.

Вверху ее треугольника, в пролете между силуэтами двухполукруглых симметричных дворцов, на светлом фоне ночного неба стояла маленькаяфигурка дюка де Ришелье с античной рукой, простертой к морю.

Сверкали трехрукие фонари бульвара. С эспланады открытогоресторана слышалась музыка. Над каштанами и гравием бульвара бледно дрожалапервая звезда.

Петя знал, что именно там, наверху, за Николаевскимбульваром, сияло и шумело то в высшей степени заманчивое, недоступное,призрачное, о чем говорилось в семействе Бачей с оттенком презрительногоуважения: «в центре».

В центре жили «богатые», то есть те особые люди, которыеездили в первом классе, каждый день могли ходить в театр, обедали почему-то всемь часов вечера, держали вместо кухарки повара, а вместо няньки – бонну изачастую имели даже «собственный выезд», что уже превышало человеческоевоображение.