Он спал на берегу возле шаланды, положив под голову гладкийморской камень и укрыв лицо старым дедушкиным пиджаком. На ноги пиджака нехватило.

Ночь была теплая, но к утру стало свежо. Босые ноги озябли.Гаврик спросонья стянул пиджак с головы и укутал ноги. Тогда стала зябнутьголова.

Гаврик начал дрожать, но не сдавался. Хотел пересилитьхолод. Однако заснуть было уже невозможно.

Ничего не поделаешь, ну его к черту, надо вставать.

Гаврик кисло приоткрыл глаза. Он видел глянцевое лимонноеморе и сумрачную темно-вишневую зарю на совершенно чистом сероватом небе. Деньбудет знойный. Но пока не подымется солнце, о тепле нечего и думать. Конечно,Гаврик свободно мог спать с дедушкой в хибарке. Там было тепло и мягко. Нокакой же мальчик откажется от наслаждения лишний раз переночевать на берегуморя под открытым небом?

Редкая волна тихо, чуть слышно, шлепает в берег. Шлепнет иуходит назад, лениво волоча за собой гравий. Подождет, подождет – и снова тащитгравий обратно, и снова шлепнет.

Серебристо-черное небо сплошь осыпано августовскимизвездами. Раздвоенный рукав Млечного Пути висит над головой видением небеснойреки.

Небо отражается в море так полно, так роскошно, что, лежа натеплой гальке, задрав голову, никак не поймешь, где верх, а где низ. Будтовисишь среди звездной бездны.

По всем направлениям катятся, вспыхивая, падающие звезды.

В бурьяне тыркают сверчки. Где-то очень далеко на обрывелают собаки.

Сначала можно подумать, что звезды неподвижны. Но нет.Присмотришься – и видно, что весь небесный свод медленно поворачивается. Однизвезды опускаются за дачи. Другие, новые, выходят из моря.

Теплый ветерок холодеет. Небо становится белее, прозрачнее.Море темнеет. Утренняя звезда отражается в темной воде, как маленькая луна.

По дачам сонно кричат третьи петухи. Светает.

Как же можно спать в такую ночь под крышей?

Гаврик встал, сладко растянул руки, закатал штаны и, зевая,вошел по щиколотку в воду. С ума он сошел, что ли? Ноги и так озябли до синевы,а тут еще лезть в море, один вид которого вызывает озноб!

Однако мальчик хорошо знал, что он делает. Вода только навид казалась холодной. На самом деле она была очень теплой, гораздо теплеевоздуха. Мальчик просто-напросто грел в ней ноги.

Затем он умылся и так громко высморкался в море, чтонесколько головастых мальков, безмятежно заснувших под берегом, брызнули во всестороны, вильнули и пропали в глубине.

Зевая и жмурясь на восходящее солнце, Гаврик насухо вытеррубашкой маленькое пестрое лицо с лилово-розовым носиком, облупленным, какмолодая картофелька.

– Ох-ох-ох… – сказал он совершенно как взрослый, не торопясьперекрестил рот, где до сих пор еще не хватало двух передних зубов, подобрал пиджаки побрел вверх валкой, цепкой походочкой одесского рыбака.

Он продирался сквозь густые заросли сильно разросшегосябурьяна, осыпавшего мокрые ноги и штаны желтым порошком цветения.

Хибарка стояла шагах в тридцати от берега на бугорке краснойглины, мерцавшей кристалликами сланца.

Собственно, это был небольшой сарайчик, грубо сколоченный извсякого деревянного старья: из обломков крашеных лодочных досок, ящиков,фанеры, мачт.

Плоская крыша была покрыта глиной, и на ней росли бурьяны ипомидоры.

Когда еще была жива бабушка, она обязательно два раза в год– на пасху и на спаса – белила мелом хибарку, чтобы хоть как-нибудь скраситьперед людьми ее нищенский вид. Но бабушка умерла, и вот уже года три, какхибарку никто не белил. Ее стены потемнели, облезли. Но все же кое-где осталисьслабые следы мела, въевшегося в старое дерево. Они постоянно напоминали Гаврикуо бабушке и о ее жизни, менее прочной, чем даже мел.

Гаврик был круглый сирота. Отца своего он совсем не помнил.Мать помнил, но еле-еле: какое-то распаренное корыто, красные руки, киевскоепечатное кольцо на скользком, распухшем пальце и множество радужных мыльныхпузырей, летающих вокруг ее железных гребенок.

Дедушка уже встал. Он ходил по крошечному огороду, заросшемубурьяном, заваленному мусором, где ярко теплилось несколько больших позднихцветков тыквы – оранжевых, мясистых, волосатых, со сладкой жидкостью на днепрозрачной чашечки.

Дедушка собирал помидоры в подол стираной-перестиранойрубахи, потерявшей всякий цвет, но теперь нежно-розовой от восходящего солнца.

Между задранной рубахой и мешковатыми штанами виднелся худойкоричневый живот с черной ямкой пупа.

Помидоров на огороде оставалось совсем мало. Поели почтивсё. Дедушке удалось собрать штук восемь – маленьких, желтоватых. Больше небыло.

Старик ходил, опустив сивую голову. Поджав выскобленныйпо-солдатски подбородок, он пошевеливал босой ногой кусты бурьяна – не найдетсяли там чего-нибудь? Но ничего больше не находилось.

Взрослый цыпленок с тряпочкой на ноге бегал за дедушкой,изредка поклевывая землю, отчего вверху вздрагивали зонтички укропа.

Дедушка и внучек не поздоровались и не пожелали друг другудоброго утра. Но это вовсе не обозначало, что они в ссоре. Наоборот. Они былибольшие приятели.

Просто-напросто наступившее утро не обещало ничего, крометяжелого труда и забот. Не было никакого резона обманывать себя пустымипожеланиями.

– Всё поели, ничего не осталось, – бормотал дед, как быпродолжая вчерашний разговор. – Что ты скажешь! Восемь помидоров – куда этогодится? На смех курям.

– Поедем, что ли? – спросил Гаврик, посмотрев из-под руки насолнце.

– Надо ехать, – сказал дед, выходя из огорода.

Они вошли в хибарку и степенно напились из ведра, аккуратноприкрытого чистой дощечкой.

Старик крякнул, и Гаврик крякнул. Дедушка потуже подтянулремешок штанов, и внучек сделал то же самое.

Затем дедушка достал с полочки кусок вчерашнего ситника изавязал его вместе с помидорами в ситцевый платок с черными капочками.

Кроме того, он взял под мышку плоский бочоночек с водой,вышел из хибарки и навесил на дверь замок.

Это была излишняя предосторожность. Во-первых, красть былонечего, а во-вторых, у кого бы хватило совести воровать у нищих?

Гаврик снял с крыши весла и взвалил их на маленькое, нокрепкое плечо.