евреям и часто защищал их от преследований и исключений. Однако этим продолжительным покровительством они пользовались лишь до тех пор, пока правили государством епископ Томицкий и канцлер Шидловецкий, умевшие предусмотрительно оценить значение евреев для бедной деньгами страны и отвращавшие несправедливости против них особенно в то время, когда королева Бона, вторая жена Сигизмунда, не могла оказывать своего вредного влияния на государственные дела. Эта королева ив дома Сфорцы в Милане, племянница Фердинанда Католика испанского, не была, правда, похожа на свою кузину, португальскую королеву, которая не могла видеть ни одного еврея и была виною жестокостей короля Маноела против португальских евреев. Королева Вона все-таки питала нечто вроде любви, к двум еврейским женщинам, матери и жене раввина Моисея Фишеля, и ради неё король освободил его и обеих женщин от еврейского налога. Тем не менее, её вмешательство в дела правления было пагубно для польского еврейства, особенно когда лютеровская реформация превратила ее в жаждавшую гонений католичку. Но самую энергичную поддержку польские евреи находили у польского дворянства, которое из национальной и политической антипатии ненавидело немецкие города и поэтому покровительствовало евреям для собственной пользы, чтобы иметь орудие против заносчивых немцев. И так как дворяне были в то же время наместниками, воеводами и высшими чиновниками, то ограничительные против евреев законы часто оставались мертвой буквой, к досаде духовенства и немецких цеховиков. Поэтому Польша оставалась желанным убежищем для где бы то ни было преследовавшихся евреев. Если какой-нибудь крещеный еврей или также урожденный христианин хотели свободно исповедовать иудаизм, то они могли это делать в Польше так же хорошо, как в Турции. Еще более благоприятно, чем в Великой и Малой Польше, было положение евреев в Литве и принадлежавших ей областях, объединенных с Польшей лишь личностью короля.

Раввины были важными для короны посредниками; они имели право собирать с общин подушную подать и сдавать ее в государственную казну. Поэтому раввины больших городов избирались или утверждались королем, считались официальной властью для заведывания делами общин и являлись представителями последних перед королем. Сигизмунд I сейчас же после своего вступления на престол назначил Михаила Брестского главным раввином Литвы; последний жил в Остроге. Раввины сохраняли свою гражданскую судебную власть; но по временам им предоставлялась и уголовная с правом отлучения недостойных сочленов и даже присуждения к смертной казни. Михаил Брестский использовал это право, когда два еврея приняли участие в восстании маршала Глинского. Он отлучил их от синагоги, как изменников Богу и королю, и при помощи трубных звуков объявил об этом в Литве. Но он хотел распространить свою власть даже на живших в Литве караимов, переехавших почти на сто лет раньше из Крыма или южной России, поселившихся главным образом в Троках и Луцке и приглашенных герцогом Витольдом, предоставившим им, как говорят, привилегии. Эти привилегии, как передают, были утверждены Казимиром IV. Поэтому возникли раздоры между раввинистами и караимами; последние утверждали, что они исповедуют другой иудаизм и, следовательно, не подчинены судебной власти раввинов. В действительности это было со стороны Михаила стеснением их свободы совести. Канцлер Гастголд высказался поэтому также в их пользу, а именно, что привилегия раввинистов не должны касаться караимов.

В Польше, стране, которая должна была стать на многие века главным местом талмудической науки и питомником талмудических ученых и раввинов и в течение долгого времени имела некоторым образом талмудическую атмосферу, в начале XVI столетия совсем еще не было крупных раввинов. Лишь переселившиеся туда в большом числе немецкие знатоки Талмуда сделали там эту науку родной. Целые толпы еврейских семейств из области Рейна и Майна, из Баварии, Швабии, Богемии и Австрии поселились на берегах Вислы и Днепра, и после потери своего имущества они принесли с собой самое дорогое, что они защищали своей жизнью и что не могло быть у них отнято, свое религиозное убеждение, нравы отцов и свои талмудические познания. Немецкая раввинская школа, которая на родине была совершенно лишена струи воздуха, разложила свой шатер в Польше, Литве и Волыни, распространилась во все стороны и, оплодотворившись славянскими элементами, незаметно превратилась в своеобразную, польскую школу.

Но евреи-беглецы из Германии перенесли вь Польшу не только немецкое знание Талмуда, но также немецкий язык в его тогдашнем состоянии; они привили его туземным евреям и постепенно вытеснили из их уст польский или украинский языки. Подобно тому, как испанские евреи превратили часть европейской или азиатской Турции в новую Испанию, так немецкие евреи преобразили Польшу, Литву и принадлежавшие им области в новую Германию. Евреи Литвы и вообще восточной Польши, правда, пользовались языком страны, литовским или украинским, но зато их по-немецки говорившие единоплеменники смотрели на них, как на иолу-варваров. Поэтому в течение многих веков евреи делились на говоривших по-испански и по-немецки, в сравнении с которыми евреи Италии, как малочисленная группа, не были заметны, так как и здесь они должны были понимать испанский или немецкий язык. Поселившиеся в Польше евреи постепенно оставили и преодолели немецкие нравы, немецкую беспомощность и прямодушие, только не язык. Они уважали его, как кумир, как святое воспоминание и, хотя пользовались при сношениях с поляками языком страны, в тесном семейном кругу, в школе и в молитве сохраняли немецкий. После еврейского он являлся для них, как бы святым языком. Это был счастливый для евреев случай, что ко времени, когда над их головами в Германии собрались новые тучи, они нашли на границе страну, оказавшую им гостеприимство и защиту. В Германии тогда разразилась буря, первое дуновение которой началось в тесном еврейском кругу и постепенно привлекло на евреев внимание всего христианского мира — большее, чем им было желательно. Обширное, мировое историческое событие, которое должно было преобразить Европу, покоилось, так сказать, в еврейских яслях.

ГЛАВА III. Спор Рейхлина и Пфеферкорна или Талмуд в роли шиболота между гуманистами и мракобесами. (1506 — 1510)

Кто тогда мог бы предчувствовать, что как раз от этого неуклюжего, повсюду считавшегося глупым, немецкого народа, из страны рыцарей-разбойников, постоянных раздоров из-за самых ничтожных вещей, политической разбросанности, где каждый был в одно и то же время деспотом и рабом, безжалостно гнетя все низшее и гнусно ползая перед высшими, кто тогда мог бы догадаться, что именно от этого народа и из этой страны изойдет движение, которое потрясет европейские порядки до их глубин, создаст новую комбинацию политических отношений, нанесет смертельный удар средневековью и наложит свою печать на начало нового периода истории? Преобразования церкви и политического строя, о котором тогда мечтали просветленные умы,