— Господин Марципанов! Мечислав Феллицианович, погодите!

Голицын вздрогнул и втянул голову в плечи. Тауберг, невольно оглядевшись, кого это зовет бегущий прямо на них старикан, и никого вокруг не увидев, сел в пролетку. Антоан хотел было сделать то же самое, но подбежавший старик схватил его за рукав.

— Вас все уже обыскались, барин, — метнув в Тауберга испуганный взгляд, торопливо сказал дядька. — Вот и Иван Афанасьевич на ловли собрались, только вас и дожидают.

— Мечислав Феллицианович? — усмехнулся Тауберг. — Так это вы? Эко имечко у вас ныне. Вы садиться-то будете, господин Марципанов?

Антоан, меча из глаз молнии, кои непременно наделали бы дырок в ком ином, не столь толстокожем, как Африканыч, отдернул руку.

— Отстань, Степан, — примирительно сказал он и, оглянувшись на Тауберга, заметил, что тот достал часы и, глядя на них, хмурится. — Мне сейчас некогда. Ступай и скажи там, что я скоро буду. А на ловли Иван Афанасьевич пусть отправляется без меня. Ступай, ступай.

— Не могу, барин, — протиснувшись меж ним и пролеткой, произнес дядька тоном, коим говорят покаянную молитву или последнее слово перед четвертованием. — Что хошь со мной делай, бей, ссылай на выселки али продай какой-нибудь Салтычихе, а не пущу я тебя с энтим господином. Ведь вы опять стреляться удумаете, а сего я допустить никак не могу.

Голицын поднял на Африканыча глаза и посмотрел на него в упор. Старик взора не отвел и смотрел на князя, не мигая. В его мутноватом взгляде читались фанатичное упрямство быка и отчаянная решимость висельника-самоубийцы.

— Простите, господа, но мне более недосуг лицезреть ваши семейные разбирательства, — подал голос Тауберг. — Что же касается вас, господин Марципанов, — с безграничным сарказмом произнес подполковник, — то сообщаю вам, что я остановился в гостинице «Европейская» и буду несказанно рад вас видеть у себя в любое устраивающее вас время. Пошел!

Ванька ухарски свистнул, хлестнул соловую кобылу вожжою, и пролетка с Таубергом тронулась. Антоан, метнув еще одну молнию в Африканыча, повесил голову и, превратившись в Мечислава Феллициановича, понуро поплелся по улице в направлении дома Селивановых. Позади него, словно гарнизонный солдат, конвоирующий тюремного сидельца-колодника, шел Африканыч и смотрел барину в спину. Его взор, и без того замутненный немалыми прожитыми годами, застилался теперь еще и жалостливой слезой.

— Где остановился подполковник Тауберг?

— В нумере двадцать четвертом. Второй этаж, направо.

— Он у себя?

— Да, еще не выходили. Сей час кофей пьют. Заказали себе в нумер.

Как все-таки довлеют над нами, милостивые государи, наши вещи, титлы и чины. Вот ежели, к примеру, обрядить какого-нибудь генерала, а еще лучше генерал-фельдмаршала знатного княжеского роду в крестьянский треух да посконную сермягу, так что произойдет дале? А вот что: гордая осанка у такого не сразу, но пропадет, титло отстанет, а ежели не отстанет, так будет служить едино насмешкой, и задразнят-замордуют такового окружающие насмерть. Какой оттенок носит наше обращение «князь» к пахнущему козлятиной татарину в малахае и бешмете? То-то. А фельдмаршальский жезл будет смотреться в его руках до того неказисто и инородно, что хуже соляного камня в мочевом пузыре. И вскорости заместо галантерейных словечек начнет такой князь и генерал-фельдмаршал произносить разные «надыть» и «ономнясь».

Тако же и в смысле обратном: наряди какого-нибудь крестьянина из выселок Сухая Щель или починка Прелая Выя, предварительно вымыв его в бане с вехоткою да мылом, в панталоны со штрипками, жилет из булавчатого бархату или объяра да сюртук цвета жженного каштана и водрузи ему на голову эластическую шляпу, так он поди, стервец, в скором времени и через ноздрю сморкаться перестанет и потребует себе вышитый кружевной платок с собственными инициалами.

Князь Антоан Голицын самое большее, что содеял бы после того, как узнал о местопребывании известного ему господина Тауберга, так едва заметно кивнул бы гостиничному служке и немедленно последовал в означенный нумер, четко и выверенно выставляя вперед себя при каждом шаге элегантную трость. Коллежский регистратор Марципанов же, вежливо поблагодарив служителя, прошел к лестнице и, чувствуя странную неловкость, поднялся на второй этаж. Он негромко постучал в двадцать четвертый нумер и, услышав приглушенное «Войдите!», открыл дверь.

— А, господин Марципанов! — воскликнул Тауберг, и, если бы не сквозящая в его словах ирония, можно было подумать, что он искренне рад утреннему гостю. — Проходите. Не желаете ли кофею?

— Все, чего я желаю, подполковник, так это поскорее разрешить наше дельце, — ответил посетитель, став, несомненно, князем Антоаном Голицыным. — Вы приобрели дуэльные пистолеты? — потянулся он к карману. — Сколько я вам должен?

— К сожалению, у меня недостало вчера времени на это, — с досадой ответил Тауберг, залпом допивая кофей.

— Отчего же? — спросил Антоан, начиная заводиться. — Может, вы раздумали драться и желаете попросить у меня прощения? Так заявляю вам заранее, вашего прощения я не приму.

Иван поставил чашку, подошел к Голицыну и мрачно уставился на него сверху вниз. Голицын, ответно блестя глазами, был похож сейчас на задиристого зверька, готового при малейшей опасности броситься на противника и вцепиться ему в горло, кому бы оно ни принадлежало: льву, волку или длинношеей цапле. Ни каких-либо признаков раскаяния или душевных страданий, но и ни малейших искорок страха не было в этих глазах, а вот оттенок превосходства, пожалуй, имелся. И Иван, подавляя начинавшую просыпаться ярость, совершенно излишнюю в дуэльном поединке, заставил себя спокойно произнести:

— Хорошо, едемте в магазин.

В извозчичьей коляске они сели не рядом, но против друг друга, стараясь смотреть в разные стороны. Правда, им все же пришлось обмолвиться несколькими фразами. Когда они уже подъезжали к магазину, Тауберг разжал челюсти и спросил:

— У вас тоже не имеется секунданта?

— Нет, — был принужден ответить Антоан.

— Тогда при смертельном исходе наш поединок будет расценен, как убийство.

— Что ж, — беззаботно ухмыльнулся Голицын. — Лично меня в тюремном остроге будет греть мысль, что вас уже доедают могильные черви.

Тауберг нахмурился и промолчал. Быть убитым на дуэли значило не выполнить задания, с коим он был прислан сюда. Этого допустить было нельзя. Нельзя было допустить и ранения, тем более тяжелого, что тоже значило не исполнить порученного высочайше. Выходило одно: убить Голицына или ранить так, чтобы он не смог выстрелить в ответ. Что ж, это он исполнит без колебания.

На первом этаже дома покойного капитана Песочникова в Тулупной улице пахло стружками, олифой и лаком. Всюду валялись кусочки глазету, похожие на снежинки, только черного цвета. Верно, гробовых дел мастер Акинфий Фомин не ведал простоя, явления губительного во всяком деле.