— Извольте объяснить, сударыня, каким образом вы оказались здесь? — сухо произнес Антоан, стараясь распалить в себе негодование или хотя бы раздражение.

— Приказчик из оружейной лавки про… дуэль сказал… — пролепетала девушка, пряча лицо за полями шляпки, похожими на большую подзорную трубу, — …бабенька послала…

— Достопочтенной Аграфене Федоровне и в голову не могла прийти такая светлая мысль, — усомнился Антоан. — Не след женщине мешаться в дела чести.

— Простите меня, Мечислав Феллицианович, — покаянно произнесла Груша, вздохнула и глянула прямо на князя. — Я испугалась за вас.

Это было почти признание. Он посмотрел в ее чистые глаза, и могучий искрящийся поток хлынул на него, подхватил, делая тело невесомым и звенящим, унося куда-то ввысь, омывая душу от скверны и грязи. Любовь и вера светились в этом взгляде. Теперь уже Антоан опустил голову. Что он мог ей ответить? Вновь солгать, пытаясь представиться тем, кем он на самом деле не был?

— Пора ехать, — охрипшим от волнения голосом произнес он. — Бабенька, верно, места себе не находит.

Он поднялся в коляску, старательно избегая малейшего прикосновения к своей спутнице, тронул поводья. Несколько мгновений они ехали молча. Потом Груша не выдержала.

— Не сердитесь на меня, Мечислав Феллицианович. Прошу вас.

— Я не сержусь, Аграфена Ниловна, — как-то обреченно ответил Голицын. — Даже и хотел бы, но не могу.

— Хотите на меня рассердиться? Отчего же? — удивилась Груша.

— Оттого, — искоса глянул на нее Антоан, — что тогда я, может быть, не заметил, как чудесен румянец на ваших щеках, не почувствовал, как подол вашего платья прикасается к моему колену.

Груша невольно опустила глаза. Легкий ветерок развевал оборки ее платья, превращая обычную поездку в изысканную игру обольщения.

— И, благодарите Бога, что в руках у меня вожжи, а на голове у вас эта крайне неудобная шляпка.

— Неудобная? — переспросила Груша, в глубине души согласившись с ним.

— Да. Весьма неудобная. Иначе я бы не удержался и поцеловал вас.

Груша завороженно смотрела на Голицына, потом перевела взгляд на его губы.

— Если вы будете на меня так смотреть, вас уже ничто не спасет, — предупредил Антоан, мучительно пытаясь справиться с поднимавшимся в нем желанием.

— Возможно, я не хочу никакого спасения, — просто ответила она.

«К черту все», — молнией пронеслось в голове Голицына. Он перехватил вожжи в правую руку, левой обнял ее за плечи, прижался к манящим губам и пропал… Ее бархатистая кожа и волосы пахли летним солнцем и степными травами, губы были горячими и мягкими, и она… совсем не умела целоваться. Что ж, Антоан владел этим искусством отменно.

— Грушенька… — решил он начать свой первый урок, но тут коляску сильно тряхнуло, и он вынужден был оторваться от своей ученицы. В голове и глазах несколько прояснилось.

— Вы что-то мне хотели сказать, — задыхающимся голосом прошептала Груша.

— Хотел, — отозвался Антоан. — Да к счастью, яма на дороге попалась.

— Я вас не понимаю, Мечислав Феллицианович.

— Я его тоже не понимаю, — буркнул Голицын. — Аграфена Ниловна, мы уже почти в городе. Надо поторопиться пока на улицах не очень людно. Я отвезу вас домой. А потом мне надо будет отлучиться по делам.

— Вы же обещали сопровождать меня с бабенькой по магазинам, — напомнила ему Груша.

— Полагаю, одной совместной поездки в день нам с вами вполне достаточно, — ответил Антоан и уточнил, увидев растерянное и чуть обиженное выражение ее лица: — Для вашего же спокойствия. А впрочем, и моего тоже. Я извинюсь перед Аграфеной Федоровной.

— Мечислав Феллицианович, ехали бы вы лучше с нами или вон хоть с дядюшкой на ловли, несколько просительно произнесла Груша.

— Чем же это лучше? — удивился Голицын.

— Да хотя бы тем, что не надо было бы тратиться на пистолеты и отправлять раненых в лазарет, — вздохнула она. — Это вам не идет, Мечислав Феллицианович.

Действительно, господину Марципанову, ученому мужу и порядочному человеку, мало подходили ссоры с подполковниками, дуэли на рассвете и ночные вылазки с предполагаемым мордобоем иностранных подданных. А вот вертопраху князю Антоану Голицыну они шли вполне.

— Вы помните, где стоит их палатка? Сможете найти? — спросил Тауберг, выслушав рассказ Голицына о том, как получилось, что он слышал разговор двух англичан.

— Думаю, да, — ответил князь. — Надо с берега подняться в гору. Там еще тропинка есть.

— Хорошо.

Иван поднялся с кресел, подошел к окну.

— Ночь звездная, лунная. Обойдемся без фонарей. Чтобы не спугнуть их и не раскрыть себя.

Он немного помолчал, обернулся к Голицыну.

— А как получилось так, что вы стали Марципановым? Да еще Мечиславом Феллициановичем?

Антоан задумался. Что ему на это ответить? С чего начать? С пашпорта, который ему против воли навязал его братец, обер-прокурор Синода? Или с заведения мадам Жомини? А может, с их дуэли? Нет, пожалуй, рассказ свой следует начать с того момента, когда он познакомился с девицей Татищевой. Она была уже почти обручена, когда на ее горизонте появился он, Антоан Голицын. Как, эдакая красавица и умница вот-вот будет принадлежать другому, вовсе не ему? Так быть не должно, а стало быть, и не бывать сему! И он расстроил все дело и женился-таки на ней назло всему свету. А потом, несколькими годами позже, поставил на куш, желая отыграться в штосс. И проиграл… Нет, свой рассказ, как он стал Марципановым, следует начинать с более ранних событий в его жизни, когда… Черт побери, что это? Голицын провел по щеке. Щеки пылали. Он потрогал уши, так, как бы в раздумье — уши горели огнем. Ему стыдно? Да, ему было стыдно…

— Это слишком долгая история, подполковник, — медленно произнес князь, рассматривая узоры ковра на полу. — Может, нам пора?

Иван отвел взгляд от Антоана, приняв краску стыда на его лице за смущение и тем немало удивленный. Неужели, этот человек умеет смущаться? Но ведь это нонсенс! Что-то с ним, верно, произошло за это время. А впрочем, не его это дело…

— Да, вы правы, — отошел подполковник от окна. — Идемте.

Теперь он шел за князем, время от времени поглядывая на его прямую породистую спину. Тропинка была узкая и еле видимая в ночи, вокруг чернели кусты и деревья, так что спина князя была единственным ориентиром. А ведь еще совсем недавно они были готовы без сожаления выстрелить друг в друга. Впрочем, более занимала Тауберга иная мысль: справятся ли они вдвоем с тем, что задумано. Будь иной случай, он пошел бы в полицейскую управу, и сей час вся Соколова гора была бы оцеплена полицейскими так, что не проскочит и мышь. Но он был строжайше и высочайше предупрежден, что привлекать к порученному ему заданию никого не можно, уж больно компрометажными, а стало быть, и опасными для державного дома были бумаги, которые надлежало изъять. Ибо даже информация о том, что такие бумаги существуют, не говоря уж об их содержании, могла бы навредить империи так, что последствия трудно даже предсказать. На этой мысли Тауберг едва не уперся грудью в спину остановившегося Голицына.