с экспонатами и снаряжением свисали с боков верблюдов, не помещаясь между горбами. Не легче приходилось собакам. Со свалявшейся шерстью, с высунутыми пересохшими языками, тяжело дыша, они шли этот трудный путь наравне с людьми и верблюдами – до ближайшего колодца. Ох каким далеким он иногда был! Скомканная от сухости в колтуны шерсть плохо защищала собак от солнца, под колтунами образовывались раны, лапы были стерты в кровь и горели от ожогов. Воды во время переходов им давали совсем мало – самим не хватало. Люди тоже терпели лишения наравне с животными. Оборванные, грязные (забыли, когда и мылись), в залатанной звериными шкурами, пропитанной песком и потом одежде, с горящей, будто пламенем объятой от обезвоживания кожей, с высохшим, как пустыня, небом и ссохшимся горлом, они с трудом двигались впереди каравана. Преодолевали головокружение, мечтали о глотке воды, страшились в душе – точен ли путь, найдут ли и в этот раз колодец? Его отсутствие означало смерть.

В один из переходов, когда шли по страшной жаре уже более семи часов, а давно ожидаемого колодца не было, всегда терпеливый Фауст стал тоненько стонать и останавливаться, а потом и вовсе лег на песок и завыл. Воды не имелось ни глотка. До колодца оставалось еще пять верст.

Несчастную собаку положили на покрышку из седельного войлока, Пржевальский взял ее на руки. Собака успокоилась, но нести ее не пришлось – Фауст терял чувства с каждой минутой, наконец он громко взвыл, вздохнул последний раз – и все было кончено. Труп бедного Фауста на той же войлочной покрышке водрузили сверху вьюка одного из верблюдов и двинулись дальше. Монгольская собака Хурдан, волоча по песку длинную свалявшуюся шерсть, брела за верблюдом, который вез тело ее товарища.

Путешественников гибель пса, которого все любили, подкосила. До колодца добрели еще через час, к двум пополудни. Развьючили верблюдов, напились и напоили животных. Несмотря на страшное истомление, физическое и нравственное, готовить пищу не стали – никто не хотел есть. Хоронить Фауста решили утром. Всю ночь не спали, разговаривали, вспоминали три года, проведенные в путешествии вместе с Фаустом. Пржевальский и Пыльцов не стеснялись плакать.

– Он был нашим другом в полном смысле слова, – сказал Пыльцов. – Как часто он веселил нас своим живым нравом, рядом с ним мы забывали свое горе!

Пржевальский кивнул, глаза его были влажны.

– Это так. Почти три года верный пес служил нам, и его не сокрушили ни морозы и бури Тибета, ни трудности дальних хождений по тысячам верст. Его убил зной Алашаньской пустыни… И всего за два месяца до окончания экспедиции. – Суровый военный опять смахнул слезу.

– А что ж, Николай Михайлович, – заметил рассудительный Иринчинов, – что ж тут удивительного? В сравнении с Алашаньской пустыни Северного Тибета могут быть названы благодатной страной. Там часто можно встретить воду. Здесь же долина смерти в полном смысле слова.

– Я, пожалуй, не пойду в следующее путешествие, – сказал неожиданно твердо Пыльцов. Он был необыкновенно мрачен, смерть Фауста сильно подействовала на молодого человека. – Женюсь, буду жить в своем имении. На охоту буду ходить. У нас в Смоленской губернии тоже зверей много. Хорошо ведь дома, в Отрадном, охотиться, Николай Михайлович?! – Лицо его, недавно умытое водой из колодца, было опять грязным от размазанных слез.

Пржевальский помолчал.

– А как же Лоб-нор? – сказал он наконец. – Неужели не хотите увидеть? – Вдруг он вскочил, притащил свой мешок и, порывшись в нем, достал тростниковую коробку. Желтая нефритовая лошадь была извлечена оттуда. – Смотрите, какая необыкновенная! Грива короткая, почти торчком, челки нет, хвост тонкий. А какое странное сочетание неуклюжести с изяществом! Может, это не вполне реалистичная статуэтка? Может, так художник увидел? Неужели не хотите посмотреть на нее в реальности? А может, и добыть удастся! – Лицо его выглядело по-прежнему очень грустным, воспаленным от недавних слез, но покрасневшие глаза больше не были влажными.

– Такая, именно такая дикая лошадь и есть в реальности! Я один раз видел! – встрял тут опять Дондок Иринчинов. – Не печалься и не сумлевайся, Николай Михайлович! Сходим еще и на Лоб-нор, и лошадь дикую добудем! Когда вернемся на родину, вам все разрешат, так много вы всего полезного добыли! И денег дадут на следующую экспедицию, и до Лоб-нора дойдем!

– Если вернемся, – поправил печальный Пыльцов. – Надо говорить не «когда вернемся», а «если», мудрый ты наш Дидон!

– Ладно, ребята! Давайте попробуем хоть час-два поспать, ведь скоро опять идти. Надо попробовать поспать – а вдруг и заснем… И утром обязательно надо чаю попить, а то сил не будет, – прервал разговор Пржевальский.

Легли в два, но, кажется, никто так и не заснул. А к четырем часам уже встали, собрали аргал, вскипятили чай с дзамбой… Потом похоронили Фауста. Выкопали могилку, зарыли, постояли над ней вначале молча, потом заговорили…

– Всего за два месяца до конца путешествия помер! Все выдерживал три года – и холода страшные, и ливни, и жару, а пустыни этой не выдержал! Зиму