– Куда вы, Порфирий Петрович? – Полицейские переглянулись: вот неугомонный старик. Они стояли, склонившись над ямой, и смотрели, как Потапов обходит печной фундамент, внимательно его оглядывает.

– Дайте фонарик! – повернулся он к полицейским. Толик неохотно подал фонарик. Теперь старик разглядывал кирпичи печного фундамента, светя в них мощным фонариком.

– Нашел! – вдруг почти закричал он. – Здесь, похоже, был тайник!

Глава 10. Медные, медные трубы трубят…

«Поднимая бокал за здоровье нашего дорогого гостя Николая Михайловича Пржевальского, я не считаю себя вправе, как то принято в подобных случаях, говорить о его трудах и заслугах. Они слишком всем известны и столь серьезны и обширны, что уже оценены по достоинству всем ученым миром и не умрут на страницах истории. Мы, смоляне, не можем не гордиться уроженцем нашей губернии. Позвольте же мне, Николай Михайлович…»

Смоленский городской голова Александр Платонович Энгельгардт, еще не старый (ему не было сорока), но опытный устроитель всякого рода собраний и обедов, говорил с приличным случаю воодушевлением. На подготовку этого грандиозного обеда он затратил много сил, уже не говоря о средствах: событие было важное и требовало тщательной и разносторонней подготовки. Обед в честь всемирно известного путешественника городской голова давал в своем доме на Большой Дворянской. Приглашенные перешли сюда после торжественного собрания в Думе. Гостей было много: городская администрация, наиболее почетные жители губернии, друзья Пржевальского по гимназии…

Виновник торжества более года назад вернулся из очередного путешествия по Средней Азии. В Смоленск выбрался не сразу: его очень долго приветствовал Петербург. Едва успел вздохнуть свободно у себя в имении, сходил пару раз с верным другом и давно уже родственником, мужем сводной сестры, Пыльцовым на охоту – и вот опять речи, приветствия, теперь в Смоленске. Отказаться было нельзя.

Пржевальский вздохнул, поднял глаза, взглянул через стол на Пыльцова – тоже не слушает… Переглянувшись, они поняли друг друга: на охоту бы!

Николай Михайлович уже привык принимать приветствия с приличным видом, слегка улыбаясь в усы, иногда скромно кивая… Давно уже он научился расслабляться во время длительных приемов, отвлекаясь от речей, думая о своем и сохраняя при этом вид внимательно слушающего. Чаще всего во время приветствий в свой адрес он вспоминал экспедиции. Прошел год, как они вернулись из путешествия в верховья Желтой реки, а он все вспоминал – и не только это, последнее, но и более ранние странствия переживал заново… Вот, например, путешествие к Лоб-нору… Какое было разочарование! Но это с точки зрения эстетики, для науки, наоборот, очень интересно…

Озеро Лоб-нор оказалось болотом! Они дошли тогда до реки Кончедарьи – данника Лоб-нора. Вышли на город Карашар. В него Пржевальского не пустили. Двадцать лет назад здесь отрубили голову немецкому ученому, тоже исследователю Азии, пробравшемуся сюда тайно. Что ж, город отряду Пржевальского не очень и нужен – обойдут. Однако правитель этого края Якуб-бек назойливо предлагал (и прислал, несмотря на вежливые возражения!) охрану. Вскоре стало очевидным, что за экспедицией под видом охраны установлен надзор. Присланные Якуб-беком проводники повели кружным и наиболее тяжелым путем. Несмотря на препятствия, вышли к реке Тарим, впадающей в Лоб-нор. Когда прошли вдоль всей реки – узкой, мутной, извилистой, с почти не заселенными скудной растительностью берегами, выяснилось, что Тарим не впадает в Лоб-нор, а образует его! Обессиленный неравной борьбой с песками и жарой, Тарим здесь разливался по песку ручейками, образуя то ли озеро, то ли болото… Фантастика – это вязкое болото и был долгожданный Лоб-нор!

Полковник опять прислушался к оратору. Говорил уже Александр Федорович Бартоломей, управляющий Смоленско-Витебским управлением государственных имуществ. Значит, он пропустил момент, когда можно было (между речами) перехватить еды. Есть, однако, хотелось. Он позволил себе глоток французского белого вина из стоящего перед ним бокала. Рядом находилась тарелка с холодной котлетой из севрюжины, соус с трюфелями… Но закусывать теперь было рано – пусть Бартоломей договорит. Еще ответить потом надо будет… Да много ли выступающих? Пржевальский прислушался:

«…связь между ним и его соотечественниками никогда не прерывалась, потому что была основана на одних чувствах: любви и привязанности к родному краю. Здесь, в Смоленском уезде, в сельце Отрадном Николай Михайлович впервые начал любить и познавать природу; с детства под руководством покойной матери и старушки няни известный теперь всему ученому миру натуралист впервые…»

Матушки уже нет… Она не дождалась его из путешествия к Лоб-нору. Как предчувствовала! Все говорила тогда перед отъездом, как хорошо было б жить в своем имении – неужели ему нравится в грязи, в поту, в отрепьях идти и в жару, и в холод, спать на земле, пить и есть из жестяной кружки эту ужасную дзамбу с бараньим жиром… «Вон, Пыльцов остается, и молодец!» – вздыхала матушка… Видно, предчувствовала она тогда, что больше сына не увидит! Пыльцов, женившийся на сводной сестре Пржевальского Шурочке, уже шесть лет живет в Отрадном. Кажется, впрочем, он не слишком счастлив… Пржевальский усмехнулся: из всех женщин только его покойная матушка да няня, пока, слава богу, находящаяся при нем, достойны настоящей, глубокой любви! А Шурочку, сестру, жаль… Как и Пыльцова, впрочем!

Он взглянул на отца Шурочки, своего отчима, второго мужа матери, члена земской управы Ивана Демьяновича Толпыго. Тот тоже был среди приглашенных, сидел рядом с зятем и, кажется, слушал речь Бартоломея внимательно. А Пржевальский опять задумался.

Когда