Наступила весна. Перед субботником девушке позвонила староста, теть Люба, и поинтересовалась, придет ли та на субботник и чем бы она хотела заняться. Юля снова попросилась на клумбы. Очень она их полюбила – высаженные ею во время прошлогоднего субботника цветы радовали глаз до осени, и девушке было приятно осознавать, что это она их сажала и поливала в летнюю засуху. Тем более, что на ее участке цветы, высаженные ею, так и не зацвели. Заодно Юля сообщила, что рассаду она тоже привезет.

Лерка на субботник бежала с радостью, прихватив с собой купленную накануне кисть и повязав на голову платок. Еще на подходе к детской площадке, заметив начинавшую собираться возле старосты, раздававшей галдящим детям небольшие ведерочки с разноцветной краской, детвору, Лера вырвала у матери свою руку и помчалась вперед.

– Баб Люб, баб Люб! Я тоже буду красить! У меня кисточка есть! И мне краску дайте! – закричала Лера, подбегая к стайке разновозрастной детворы.

Улыбнувшись и помахав рукой в знак приветствия, Юля направилась к клумбам. Теперь она уже не беспокоилась о Лерке – знала, что за ней приглядят старшие дети. Потому, присев возле первой клумбы, она принялась вынимать из корзинки и раскладывать принесенные с собой росточки различных цветов. Вскоре к ней присоединилась и соседка, баба Шура.

Поболтав о погоде и расспросив Юлю о незнакомых ей росточках – были и такие, хотя большую часть рассады она и узнала, теть Шура, поглядывая на девушку, спросила:

– Чтой-то ты совсем похудела, девк… Кости одни торчат. На этой… диете, чтоль, сидишь?

– Да нет, теть Шур, ну какая диета? И так хоть весь гардероб меняй! – засмеялась Юля. – Просто двигаюсь теперь гораздо больше, чем раньше, вот и похудела.

– И Лерочка схуднула сильно… – вздохнув, покачала головой соседка.

– Так она как электровеник носится! Еще бы ей не похудеть! – засмеялась Юля. – В квартире-то час на детской площадке покачается, да домой, а дома сидит все время. Вот и полнела. А тут? Носится, как оглашенная! Сейчас хоть болеть перестала. А то и с температурой не удержишь.

– Дай Бог, дай Бог… – качая головой, проговорила соседка. – Ты уезжать-то не думаешь, а? – искоса взглянув на девушку, осторожно спросила баб Шура.

– Да куда, баб Шур? Не, никуда я отсюда не поеду! Мне здесь нравится! Вот лето наступит, будем с Леркой на речку бегать купаться, – улыбнулась Юля. – Вы мне лучше расскажите, что дальше-то с Игнатовыми было? После того, как их Левониха прокляла? – нашла способ отвязаться от неудобных вопросов соседки девушка, быстро переведя разговор с себя на излюбленную всей деревней тему.

– Про Игнатовых-то? А чего не рассказать-то… Слушай… Вот, значит, как схоронила Левониха Аринку-то, прокляла она Игнатовых страшным проклятием. Не насмерть прокляла – легко то больно, помер и помер – а на жизнь страшную, мучительную. Чтоб, значит, жили и мучились, да Аринку вспоминали. А Нюрке, за то, что сокрыла, где Аринка, да и утопила ее, по сути, особливо досталося. Прокляла она их, развернулась да ушла со двора.

* * *

Игнатовы, как ушла Левониха, еще долго стояли, не в силах шелохнуться. Первым отошел Захар.

– Ох, Нюрка… Что ж ты наделала… Ой, беда… – простонал Захар, хватаясь за голову.

– Я не знала… Она прыгнула и пропала… – заплакала Нюрка. – Аринка сама!

– Да что ж ты не сказала-то ничего? – зверем глянул на девочку Захар. – Ты ж всех погубила, непутевая!

– Погоди, Захар! – остановила его Агафья, привлекая к себе рыдавшую взахлеб дочь. – Спужалась она… Мала еще пока, чтоб понимать. Завтрева с утра пойдем в церковь, с батюшкой поговорим, что он еще скажет. А опосля к Левонихе с тобой сходим, умолять станем, чтоб простила глупую да непутевую… Авось обойдется?

В сарае не своим голосом замычала корова. Захар в сердцах плюнул, да рукой махнул, уходя.

– Обойдется, как же… Обойдется им… Это ж мыслимое ли дело – огневку загубить! Дитя колдовкино – полбеды, а огневка… Скока душ теперя загублено будет, все они на нас лягут… – бормоча, Захар схватил нож, коим скотину резал, и направился к сараю.

Агафья, оттолкнув цеплявшуюся за нее Нюрку, кинулась следом.

– Захар! Захар! Погоди, Захарушка! – бросилась ему наперез жена. – Погоди!

– Уйди! – взревел Захар не своим голосом, отталкивая Агафью с дороги.

Упав от толчка мужа, Агафья быстро встала на четвереньки, потянулась и успела схватить того за ногу, подползя и прижавшись к ней грудью.

– Захарушка!

– Уйди, сказал! Пусти! Вот баба дура! – зарычал Захар, хватая жену за волосы. – Пусти!

– Не пущу! – рыдающая Агафья еще крепче вцепилась в ногу мужа, и подняв к нему залитое слезами лицо, прокричала: – Не смей! Слышишь, Захар? Не смей!

– Вот дура! Пусти, говорю! Лучше я ее зарежу, все мясо будет, чем завтра сдохнет, и выбросим! Пусти! – Захар с силой дернул ногой, пытаясь высвободиться от жены.

– Захар, хоть и сдохнет, а резать не дам! Покуда солнце не взойдет, даж думать не смей! Кровь пролить собрался! – повиснув на ноге мужа, голосила Агафья. – Кровью проклятие омоешь, усилишь да укрепишь его! Не смей!

Захар остановился. А ведь жена-то права. Зарежь он корову сейчас – и кровь падет на землю, под луною, в самый полночный, самый страшный час! А ведь Левониха и луну, и ветер, и землю призывала в свидетели. И окропи он сейчас землю кровью – жертву духам принесет, своими руками проклятие укрепляя. Не иначе как колдовки ему разум застили, пытаясь его же руками себя и детей погубить! Ну нет уж!

Захар в сердцах отшвырнул в сторону нож, коим коров да поросят резал, отпустил волосы рыдающей у его ног жены, и, повернувшись к сбившимся в кучку детям, глядящим на него круглыми испуганными глазами, рявкнул:

– Что застыли истуканами? Ночь на дворе! Спать всем, и чтоб я шороху до утра не слыхал!

Дети, косясь на страшного в гневе отца с всклокоченной бородой и налитыми кровью глазами, мышами шмыгнули в дом. Старшая, Маринка, уложила младенчика в люльку, сама забившись в угол за нею, стремясь стать как можно более незаметной, и принялась трясти ее, укачивая брата.

Захар тяжело прошагал мимо качающейся люльки с младенцем в свой угол и, стянув портки и рубаху, лег в постель. Но долго ворочался, беспокоя не спавшую жену, не в силах заснуть. Горькие мысли одолевали его. Но наконец сон сморил и его.

И снилось Захару, что идет он по деревне, объятой огнем, превратившейся в пепелище, и не узнает ее. Горит все вокруг, сама земля пылает под ногами, и злой дым ест глаза и першит в горле. А навстречу ему, объятая пламенем, сквозь огонь, по раскаленной горящей земле, шагает Аринка. Губы девочки крепко сжаты, в глазах отсвет пожара, а с рук, крепко зажатых в кулачки, огонь, словно вода, стекает на землю. А сама напряженная, будто кошка перед прыжком… Глядит исподлобья зло, жутко…

– Что, дядька Захар, страшно? – найдя его горящим взглядом, спрашивает хриплым, севшим, будто от невыносимой боли голосом Аринка, а из-за спины ее выступают страшные черные тени, на людей отдаленно похожие. А сама девочка стоит, глядит на него и, по обычаю своему, склонив головку на бок, ответа ждет.