не держал и не знал, какие у них раньше отношения были. Или, если она совсем заупрямится, объявит ее пособником партизан — тогда сгноят девчонку в казематах или расстреляют.

Я осторожно предложил ей уйти в лес, к партизанам. От греха подальше. На что получил холодный ответ:

— Я отсюда никуда, ни в какой лес не уйду!

— Но Купчик…

— Лучше умру, но с ним не буду, — жестко осекла она меня. И тут я почувствовал стальной стержень в этом воздушном создании.

Прикидывал я разные варианты. В том числе — как бы тихонько отправить Купчика к праотцам. Но это было не так легко, к тому же чревато последствиями для всего села: немцы спрашивали за такие вещи серьезно, от этого страдало мирное население.

Однажды между ними произошло какое-то грандиозное объяснение с последствиями. И Купчик отстал от нее, правда, не забыв добавить:

— Приползешь еще, сука! Молить о пощаде будешь!

И больше к ней не подходил.

Потом я узнал, как ей удалось отделаться от него. Главный врач городской больницы, который неизменно руководил ей с давних польских времен, пользовался у коменданта города большим уважением. Он и доложил коменданту, что много возомнивший о себе полицай разводит шекспировские страсти, использует высокое служебное положение, которое ему дала Германия, в личных амурных целях, позоря свое звание. Комендант только бровь приподнял грозно, и вопрос решился. Спорить с герром Шольцем вряд ли кто дерзнул бы: быстро у стенки окажешься, и в тебя будет целится взвод немецких солдат или тех же полицаев. Последним вообще все равно, в кого стрелять, в своих или чужих, — уложили бы боевого товарища и не поморщились.

Между тем жизнь на оккупированных территориях стала входить в какие-то свои берега. Потянулись пусть беспросветные, но становящиеся уже привычными дни.

Работал вовсю колхоз, теперь он назывался «общим двором». Присматривать за ним немцы поставили пожилого поляка — бывшего управляющего крупным панским поместьем. Теперь он по старой привычке драл с крестьян три шкуры. Налоги были тяжелые, но при определенных усилиях подъемные. Немцам сдавали скотину, картошку, буряк, зерно.

У обывателя поначалу даже создалось ложное впечатление, что при оккупантах жить можно. Притом не сильно хуже, чем при поляках и коммунистах. Главное — затихариться, не высовываться и выполнять требования властей беспрекословно. Глядишь, и оставят в покое.

Многие жители пристроились в различных службах, и пристроились неплохо. Гарные дивчины держались поближе к немецким офицерам. И получали то, о чем и не мечтали раньше: цветы, шампанское, а потом, по мере истасканности, должности в борделях.

Правда, настроение сильно портили полицейские акции. Но на то она и власть, чтобы себя показывать и порядок блюсти. «И нечего в партизаны ходить, только суета от них и маета», — бурчал обыватель.

У нас образовался такой временный островок спокойствия. Между тем доходили жутковатые слухи о погромах во Львове, массовых расстрелах евреев и коммунистов, где счет жертв шел на десятки тысяч. О женщинах и детях, которых заставляли голыми руками копать могилы, куда их же потом и клали. О немецких зондеркомандах, совместно с подразделениями вспомогательной полиции сжигающих деревни дотла вместе со всеми жителями, от мала до велика. «Но то далеко. Да и правда ли — никто не знает», — настойчиво успокаивал себя обыватель.

Иллюзии о том, что надо сидеть тихо, приспосабливаться и тогда все наладится, быстро рассеялись. Немцы, раздосадованные провалом наступления на Москву, принялись активно закручивать гайки на оккупированных территориях. При этом ясно показывая населению, что те всего лишь недочеловеки, весь смысл их существования — служить высшей расе рабами. И сдохнуть, но обеспечить Германию всем необходимым для войны.

В начале 1942 года оккупанты повелели сдать всю лишнюю скотину. На двор оставляли по одной корове и по одной лошади. Полицаи вместе с тыловыми немецкими службами ходили по селу и угоняли скот. В иных дворах не оставляли даже коровы. Добычу погружали на платформы и увозили в Германию.

Но этого показалось мало. И в Германию стали гнать людей. Как скот. Даже хуже, чем скот. К скоту отношение у немца было куда более гуманным. Врывались полицаи в дома. Переворачивали все вверх дном. И угоняли в основном полных сил молодых парней и девчат.

— Радуйтесь, вахлаки! — смеялись полицаи. — В культурную страну едете! Поработаете на победу великой Германии!

— Да, да, Великая Германия! Арбайтен! — кивали слегка поднаторевшие в польском и украинском языках немецкие тыловые крысы.

Заодно уже по которому разу начали очищать населенные пункты от большевиков и их пособников. Принялись грести всех тех, кого вроде бы недавно простили.

— Ты есть партизан! — говорили при задержании.

И это можно было считать приговором.

Я сидел как на иголках. Все еще выполнял поручения подполья, типа передать весточку и заложить послание в тайник, но понимал, что долго это не продлится. Главное — не пропустить момент, когда будет поздно. А товарищи из леса, считая выполняемую мной подпольную работу важной, настоятельно рекомендовали держаться максимально долго.

Мартовское потепление грянуло неожиданно. Снег подтаял, хмурые тучи нависали над землей. И настроение было такое же, хмурое. Я все ждал, что ночью в мой дом постучатся. Тогда уж лучше погибнуть в схватке, чем сгинуть в гестаповских застенках. Но и погибнуть с честью не удастся: оружия в доме не было, отцовское ружье закопано в лесу, поскольку при его обнаружении полагался расстрел.

Уже за полночь в дверь постучали. Размеренно, тяжело.

Сердце ухнуло в предчувствии страшного.

Засуетилась тетя:

— Ох, что ж за черта веревочного принесло на ночь глядя?!

Я осторожно подошел к окну. И рассмотрел фигуру в полицейской форме.

Вздохнул, пытаясь унять пулеметное сердцебиение. И подошел к двери. А потом решительно отодвинул засов…

Глава третья

— Что, дрыхните беззаботно? — прищурившись, посмотрел на меня полицай, перешагивая через порог.

— Так время позднее, — отозвался я. — Спать давно пора.

— Э, нет. Спать тебе сегодня не придется, Иван.

— Это почему?

— Потому что под утро тебя забирать придут.

Микола поставил в угол свой карабин системы «Маузер» и уселся устало на лавку. Тетка, хорошо знавшая его, засуетилась:

— Молочка тебе, родненький?

— Да какое молоко! — взбеленился он. — Собирайте вещи быстро! И в лес! Или вас всех убьют!

— Да как же в лес? А дом! А скарб! — засуетилась тетка.

— На том свете они вам совсем не надобны будут!

Микола был моим хорошим приятелем еще по школе. Правда, общался он накоротке и с националистами, входил в окружение Химика. При немцах стал полицаем, но тяготился этим, жаловался, что выхода ему другого не оставили. При этом потихоньку