волнение и грусть при новых ласках М., и насколько мне понадобилось мужества, чтобы скрыть это от него – служит для меня тоже предостережением.

Итак, я последую вашему совету, друг мой. Пусть эта жертва послужит как бы искуплением своего рода клятвопреступления, совершенного мною. Я говорю – жертва, потому что мне будет тяжело видеть, как этот ангел страдает. До сих пор у него было много силы, но ведь я не ребенок. Я хорошо видела, что человеческая страсть делала в нем быстрые шаги вперед, и что пора было нам расстаться. Вот почему в ночь, предшествовавшую моему отъезду, я не захотела остаться с ним, и я вас обоих почти что прогнала.

И так как я вам все говорю, то хочу еще сказать, что одна вещь мне в нем не понравилась. Это то, что у него самого были дурные доводы в пользу воздержания. До тех пор я находила прекрасным, что он воздерживался из уважения ко мне, из робости и даже из верности к другой. Все это было своего рода жертвой, а следовательно, в хорошем смысле слова силой и целомудрием. Это-то более всего меня в нем очаровывало и привлекало. Но у вас, в ту минуту, когда мы расставались, и когда он хотел преодолеть последнее искушение, он сказал мне два-три слова, которые не соответствуют моим идеям. Казалось, что он по примеру ханжей презрительно отворачивается от человеческих низменностей, краснеет, что у него были искушения, и опасается загрязнить нашу любовь одним лишним порывом.

Этот способ смотреть на последнее любовное объятие мне всегда казался отвратительным. Если это последнее объятие не есть нечто столь же святое, столь же чистое, столь же исполненное самоотвержения, как и все остальное, то нет добродетели в том, чтобы от него воздерживаться. Название «физической любви», которое употребляют, чтобы выразить то, что назвать можно лишь небесным именем, мне не нравится, меня коробит, как богохульство и, вместе с тем, как ложная идея. Разве может у возвышенных натур существовать любовь чисто физическая, а у натур искренних – любовь чисто умственная? Разве может быть любовь без единого поцелуя, а поцелуй любви без сладострастия? Презирать плоть может быть полезно и благоразумно с существами, которые сами лишь одно тело, но относительно тех, кого любишь, надо употреблять слово не «презирать», а «уважать», когда воздерживаешься.

Впрочем, он сказал не эти слова. Я не помню их хорошенько. Он, кажется, сказал, что некоторые дела могут испортить воспоминания. Не правда ли, то, что он сказал – глупость, и он не думает так? Какова же была та несчастная женщина, которая оставила в нем такие воспоминания о физической любви? Значит, у него была любовница, недостойная его? Бедный ангел! Надо бы повесить всех женщин, которые унижают в глазах мужчины то, что всего достойнее, всего святее в мироздании, – божественную тайну, самый серьезный акт жизни и самый высокий в жизни мировой. Магнит притягивает железо, животные притягиваются друг к другу разностью полов, растения повинуются любви. А человек, который один на земном шаре получил от Бога дар чувствовать божественно то, что животные, растения и металлы чувствуют материально; человек, у которого электрическое притяжение сознательное, чувствуемое, интеллектуальное, – один человек смотрит на это чудо, одновременно совершающееся и в его душе, и в его теле, как на жалкую необходимость, и говорит о нем с презрением, с иронией или со стыдом! Это очень странно. От этой манеры разделять дух и тело произошло то, что понадобились монастыри и публичные дома.

Вот ужасающее письмо. Вам придется разбирать его целых шесть недель.

Это мой ультиматум:

Если он счастлив или должен быть счастлив с ней, пусть так и будет, оставьте.

Если он может быть счастлив со мной, не переставая быть счастливым с ней, то я и со своей стороны могу сделать то же.

Если он не может быть иначе счастливым со мной, как сделавшись несчастным с ней, то надо, чтобы мы избегали друг друга, и чтоб он меня забыл.

Только и есть, что эти четыре исхода. Я найду силу для этого, обещаю вам, потому что дело идет о нем, и если у меня самой нет достаточно добродетели, то зато есть великое самоотвержение для тех, кого я люблю. Вы мне точно и определенно скажете правду, я на это рассчитываю и жду этого.

Совершенно не нужно, чтобы вы писали показное письмо. Мы до этого не дошли с М. Мы слишком друг друга уважаем для этого, чтобы спрашивать друг у друга отчета, хотя бы мысленно, о подробностях нашей жизни.

Невозможно, чтобы у M-me Дорваль были те поводы, которые вы предполагаете. Она скорее легитимистка (если у нее есть политические убеждения), чем республиканка, ее муж – карлист. Вы, наверно, попали к ней в часы репетиций или работы. Актрису трудно застать вовремя. Подождите, я ей напишу, и она напишет вам.

Шла речь о том, чтобы мне поехать в Париж, и возможно, что мои дела, которыми теперь занят М., затянутся, и что я съедусь с ним там. Ничего не говорите об этом маленькому. Если я поеду, я извещу вас, и мы сделаем ему сюрприз. Во всяком случае, так как вам нужно время для того, чтобы получить свободу передвижения, то теперь же предпримите шаги для этого.

Я хочу вас видеть в Ногане нынче летом, как можно раньше и как можно на большее время. Вам здесь понравится. Ничего из того, чего вы боитесь, нет. Нет шпионства, нет провинциальных сплетен – это оазис в пустыне. Во всем департаменте нет ни души, которая бы знала, кто такой Шопен и кто такой Гжимала. Никто не знает, что у меня происходит. Я вижу лишь близких друзей, ангелов вроде вас, у которых никогда не бывает ни единой дурной мысли о тех, кого они любят.

Вы приедете, мой добрый, мы наговоримся по душам, и ваше пригнетенное сердце возродится в деревне. Что касается маленького, то он приедет, если захочет, но в таком случае я хотела бы быть извещенной заранее, потому что я тогда отправлю Мальфиля либо в Париж, либо в Женеву. Предлоги найдутся всегда, и подозрения у него никогда не возникнут. Если маленький не хочет приехать, оставьте его в этих мыслях; он боится света, я не знаю, чего еще он боится. Я почитаю в дорогих мне существах все то, чего не понимаю.

А я – я поеду в Париж перед большим отъездом в сентябре.

Я буду держать себя