Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дальнейшее она запомнила плохо, потому что думала только о руках и ногах, внезапно ставших огромными и неповоротливыми, и о том, чтоб вовремя произнести нужные слова. Хор дев постоянно сбивался на крик, а Циклопус Ерёма вместо того, чтобы зверски скалиться, умильно шлёпал губами и пьяно улыбался.
Самое страшное случилось напоследок, когда мужики разожгли в медной бадье огненную пучину. Для верности кузнец подсыпал на дно немного дымного пороха. При виде огненного столпа, взметнувшегося выше кроны могучего клёна, старая барыня Милица Петровна дёрнулась всем телом, засучила ногами и испустила дух.
* * *
Суля несчастье, на куст возле людской опустился ворон. Недавно поморосил дождик, и вороньи перья чёрным пятном маячили в зелени мокрой листвы.
— Кыш, поди прочь! — взмахнула полотенцем Наташа, но ворон не улетал. Сидел и смотрел смородиновыми глазами на похоронную суету.
Стряпуха с ног сбилась, готовя поминальный стол. Кутью варили вёдрами, обильно поливая мёдом горячее варево. Золотистыми стогами возвышались горы блинов на блюдах. Иван Осипович принимал гостей с траурной повязкой на рукаве. Всем дворовым бабам и девкам велено было повязать тёмные платки и ни в коем случае не выказывать веселья, обещая порку тому, кто забудется и хихикнет.
Старую барыню не любили, поэтому, несмотря на запрет, дворня исподтишка зубоскалила. Нет-нет, да и блеснёт глазами какая девка на парней али парни вослед кому солёное словцо бросят. Одна Наташа заливалась слезами реки-реками. Да не по барыне — по себе, потому что вместе с барыней погребали в землицу и обещанную вольную грамоту. Разве ж барину до холопки теперь?
Она не поверила своим ушам, когда горничная со стуком ворвалась в людскую и затараторила:
— Где ты прячешься, Наташка? Я весь дом обыскала. Барин зовёт, живой ногой беги к нему в кабинет. Да пошевеливайся!
Наташа наскоро ополоснула зарёванное лицо и туго повязала под подбородок чёрный платок. Руки и ноги отказывались служить, а сердце ухало в груди медным колоколом, что впору на колокольню вздымать.
— Господи, помоги! Господи, защити! Господи!!!
Из-за двери она услышала раскатистое чихание, три раза перекрестилась и вошла.
Иван Осипович стоял у окна с раскрытой табакеркой в руках и утирал глаза батистовым носовым платком. На нём был надет синий кафтан узорчатого шёлка, отделанный на манжетах пышными кружевами, и домашний паричок с короткими буклями.
— Звали, барин?
— Звал. — Он захлопнул табакерку и осанисто выпрямился. — Я зело доволен твоим актёрством.
Чтобы не закричать от радости, Наташе пришлось стиснуть кулаки, горячие от нервного пота.
— Посему… — Иван Осипович сделал лёгкий поклон в сторону кресла, и Наташа только сейчас обратила внимание, что там сидит фрейлина Порецкая, — … посему уступаю тебя Ангелине Иосифовне. Будешь актёркой в её домашнем театре. Завтра же, сразу после похорон, отправишься в её тверское имение.
* * *
Кончик хлыста ловко и звучно ударил по икрам ног, огненной змейкой прогнав кровь по жилам. Содрогнувшись от боли, Наташа растянула губы в улыбке и подпрыгнула. Плакать и кривить рот запрещалось под страхом наказания. Улыбка и только улыбка.
В большой светлой зале стояла духота. Окна плотно закрыты, вдоль стены приделана палка, за которую надобно держаться, чтоб не упасть, когда машешь ногами. Рядом разучивали танец ещё с десяток девушек, все на подбор одного роста и одного веса.
— Шибче прыгай, корова! Шибче! — багровея щеками, кричал танцмейстер Яхонтов. Хотя он тоже был крепостным, к актёрам относился с беспримерной злобой. Наташе показалось, что русоволосых девушек он особенно ненавидит.
Длинной указкой Яхонтов отмерил нужную вышину прыжка и выжидательно замер.
Наташа приземлилась на цыпочки и немедля изогнулась в поклоне, держа руки изящным полукругом. Ножки-пяточки вместе, головка приподнята.
Яхонтов стукнул указкой об пол:
— Повтори пируэту, Флора. Раз, два, три.
В усадебном театре фрейлины Порецкой Наташу нарекли Флорой. В первый же день её сиятельство приказала забыть собственное имя.
— Я тебя увидела в образе Флоры, — заявила она Наташе, — посему быть тебе Флорой. Правда, в театре графа Каменского тоже есть таковая, но надеюсь, моя Флора одержит над нею славную викторию.
Потом Наташа узнала, что всех актёров в театре зовут пышно и выдуманно, как комнатных собачонок или лошадей. Невысокую девушку с огненно-чёрными глазами кликали Пенелопой, другая представилась Авророй, третья Цирцеей. Как зовут актёров, Наташа услышала много позже. На мужскую половину запрещалось даже смотреть, не то что разговаривать.
Жили комедианты в отдельном флигеле из нескольких комнат. Женщины в женском крыле, мужские в мужском. На ночь надзиратель запирал комнаты на замок, и отлучаться не дозволялось даже по нужде. На безотложный случай в каждой спальне ставили ночную вазу.
— Как есть острог, — сказала Наташе Цирцея, когда показывала отведённое для неё место. — Сама барыня не лютует, никого батогами не бьёт и в яму не сажает. Но зато Яхонтову никогда не перечь, он как цепной пёс: если почует поживу, то будет терзать, пока глотку не перегрызёт. И ещё: о кавалерах и думать не смей, — она указала пальцем в сторону мужского крыла. — У нас одна девушка написала записку капельдинеру. Он тоже из крепостных. Так капельдинеру за это ноги переломали, а девушка пропала.
— Как пропала? — охнула Наташа.
— А так и пропала. Может продали, а может… — Цирцея провела ладонью по горлу. — Только ты про это не болтай. Я тебе и так много рассказала. Узнают — мне несдобровать.
— Ей-богу не скажу, — горячо прошептала Наташа.
Лицо Цирцеи обмякло:
— Но вообще-то нам повезло, что нами её сиятельство владеет, а не барин какой-нибудь. Говорят, граф Каменский издевается над актёрами хуже зверя. Если плохо играешь, то надевает на шею рогатки, чтоб спать не давали, или в кандалы заковывает. А новеньких актрис велит к себе по ночам приводить, и обязательно в костюме девы-воительницы.
Чем больше рассказывала Цирцея, тем страшнее становилось Наташе, и ночью, когда другие девушки заснули — а всего в комнате их было пятеро, — она встала на колени и стала молить Господа, чтобы Он забрал её душу к Себе на небеса.
* * *
— Флорка, смотри, твой Щепкин-Разуваев рядом с хозяйкой сидит. Опять на тебя пялиться станет, — сквозь полусомкнутые губы, чтобы не заметил Яхонтов, процедила Цирцея.
Наташино сердце тяжело стукнуло. Медленным движением она поправила кружева на корсаже, пытаясь совладать с тревогой. Предчувствие зла было столь острым, что она на миг забыла слова пьесы сочинителя Мольера.
Сегодня они давали спектакль «Больным быть думающим»[26], и Наташа изображала Анжелику, дочь мнимого больного Аргана. За полтора года на сцене театра графини Порецкой она