– Ты действительно?..

– Я видел, как, набухая и утолщаясь, бугрятся и взъерошиваются, готовясь к редупликации, мои хромосомы, хранящие память о моем роде, как поровну распределяются по дочерним клеткам и митохондрии, и рибосомы, и… Нити ДНК расплелись, чтобы не запутаться, можно пальцами перебрать все эти триплеты или кодоны, поправить, упорядочить, придержать… Кто-то не поверит, что вот так запросто, пялясь в какой-то допотопный бинокуляр допотопного микроскопа, можно наблюдать за делением собственных клеток, видеть все клеточные органеллы и даже помогать делению собственными руками, щупать кончиками пальцев ДНК, гладить мембраны митохондрий, ощущать шероховатость гранулярного ретикулума… Неверы, не верьте. Но я же вижу! Я же держу в своей пригоршне целый рой рибосом! Вот они, как икринки…

– Ты действительно видел? – спрашивает Лена еще раз.

– Только слепые могут не видеть всей прелести небесного света клеточного деления, только простуженные могут не ощущать небесной свежести его ароматов, и только глухие могут не расслышать той гармонии звуков, исходящих из струн арфы клеточных веретен. О, Его Величество, Митоз! Никто еще не сложил о Тебе легенды, никто еще не оценил Тебя по достоинству. А ведь только Тебе Жизнь обязана жизнью.

Лена не может взять в толк:

– Послушай, Реет, нельзя увидеть невооруженным глазом митоз.

– Начни я убеждать тебя в обратном, тебе пришлось бы приглашать бригаду санитаров со смирительной рубашкой. Конечно же, нет! Я не знаю человека, которому удалось когда-либо наслаждаться чудом деления клеток кожи человека, хотя от этих митозов просто сияет и светится весь ее камбиальный слой. Это же факт неоспоримый!

– Да.

– И я видел все это своими глазами, да, силой собственного воображения. И ни капельки не ошибся… Я провозился с ними весь день и всю ночь.

– Да, – повторяет Лена.

– Да, и всю ночь. И представь себе: вдруг ниоткуда, это было как чудо! вдруг снова появилась, оказалась вдруг рядом со мной, кто бы ты думала? – Аня, наша милая, странная, нежная Аня… Мне не причудилось это и не приснилось – она стояла в шаге от меня, оперевшись плечом о ребро термостата и прелестно мне улыбалась. И в глазах ее, я это видел, вызревали озерца слез. Да-да-да, она плакала, она плакала, радуясь моему успеху, моим клеточкам… Не помня себя, я схватил ее, оторвал от пола и кружил, и кружил по всем, свободным от хлама, закоулкам комнаты, меж столами и стульями, меж какими-то тумбами и шкафами, целуя и целуя и глаза, и лоб, и лицо, осыпая его нежными поцелуями, и шею, и губы, и, конечно, губы… Раздевая ее… Это – как глоток шампанского в невыносимую жару. Я впервые так терял голову…

Потом раздался голос Юры:

– Эй, здесь есть кто-нибудь?

Аня спряталась за какой-то шкаф.

– К тебе невозможно достучаться. Что ты тут делаешь? В темноте!

Я даже не спросил, как ему удалось снять с петли внутренний крючок на двери.

– Зашел вот за книжкой… Ты случайно не брал «Избирательную токсичность» Альберта? – спросил я.

– Я? Зачем мне она теперь? У меня только твой Каудри – «Раковая клетка». Принести?

– Оставь себе. Мне теперь она тоже не понадобится.

Юра даже не снял свои новые очки с притемненными стеклами, чтобы лучше меня рассмотреть. Он и не старался. Мое «теперь» и его «тоже» ответили на все вопросы, которые мы могли бы задать друг другу. Мы не стали утомлять себя ими.

– А мне? – только и спросил он.

Я не знал, что ему ответить даже на это.

– Ты случайно не видел Аню? – спросил он напоследок.

– Нет, – не моргнув глазом соврал я, – а что?

Он взял с полки книгу, которую я якобы так усердно искал, и протянул ее мне:

– Вот она, твоя книжка, на! Видно, Аза ее здесь читала…

– Не иначе, – сказал я.

– Слушай, а что ты тут делаешь? – снова спросил Юра.

– Думаю.

Юра улыбнулся и поправил очки.

– Non multa, sed multum (немного, но много, лат., прим. автора), – дружелюбно сказал он.

Я тоже улыбнулся.

– Видишь, – сказал я, озирнувшись, – это – болит.

– Не слепой, – сказал Юра, привычно поправив оправу, – le cri du coeur[3].

– А как это звучит по-японски? – спросил я.

– По-японски, – сказал он, – это не звучит.

Юра вскоре ушел, и вслед за ним, через несколько минут, наспех одевшись и не прощаясь, убежала и Аня. Когда я вышел из подвала – светило солнце. С тех пор я Аню не видел. Ни Аню, ни Азу…

Я назвал свою технологию карманной культурой клеток. Пришлось повозиться, но игра стоила свеч.

Надо сказать, что как только результаты наших исследований стали достоянием не только мировой научной общественности, но и широких масс населения, у нас не было ни минуты покоя. О нас писали «Гардиан» и в «Нью-Йорк Тайме», «Le soir» и «Per Standart», «Le Figaro» и еще с десяток изданий. Мы стали героями многих телерепортажей, какой-то журналист из Англии уже писал о нас книжку, о нас снимали научно-популярные фильмы, мне предложили стать соавтором фантастического киносценария под названием «На пороге вечности». Словом, настигла и нас суета сует.

За цикл работ, посвященных изучению продолжительности жизни клеток и экспериментальных животных путем генетических рекомбинаций, меня объявили претендентом на соискание Нобелевской премии. Вот где был порох! К этой премии Шведская Академия представила Ларсона – немолодого шведа из Массачусетса и меня – нестарого ученого средней руки из периферии Союза, неожиданно ставшего известным всему научному миру своими оригинальными подходами к решению глобальных проблем человечества. Вот где был бум! Наши работы были оценены должным образом, и академики не ошиблись. Как потом оказалось, работы проторили надежную тропу и вывели-таки человечество на дорогу бессмертия. Мы с Ларсоном были заочно знакомы, и вот представилась возможность пожать руки друг другу. У многих из нашего окружения, выдающихся профессоров и руководителей местного, так сказать, разлива, случился удар: как же так?! Это невозможно! Но и такое, оказывается, бывает! А я был уверен, что премию заслужил, и готовил речь. Каждый из нас это заслужил, но на всех не хватило премий. Черный фрак до сих пор пылится в моем сундуке. Я ждал встречи с королевой Швеции и приготовил ей несколько лестных фраз на английском, в котором каждый день совершенствовался. Это был один из прекрасных сонетов Шекспира:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж…

– И т. д. Ну ты помнишь…

Все мерзостно, что вижу я вокруг…

– Да. Помню, – соглашается Лена.

– Если честно – я хотел прочитать его и принцессе!