пора идти. — Он отворачивает рукав гимнастёрки, смотрит на часы и озабоченно — на Любку. — Пойду, дружище, ничего не поделаешь. Спасибо тебе. — И поворачивает к подъезду. — А Лёвка мой тебя не обижает? Знаю я их брата, мальчишек.

— Нет, он не обижает. Он никогда не дерётся.

— Да? Странно. Ну, будь здорова, девочка Люба. Прыгай!

И не спеша ушёл. Всё время Любка боялась, что кто-нибудь придёт и помешает ей играть с комбригом. А теперь ей стало жалко, что никто не вышел и не видел, как с ней играл в классики сам Соловьёв. У него орден Боевого Красного Знамени, он сражался на гражданской войне. А Лёва самый лучший и самый счастливый мальчик во дворе.

Длинная-длинная скамейка

Весна пришла совсем, асфальт высох и стал светлым. Под вечер все сидели на скамейке у ворот. Славка Кульков сказал:

— Любка, пойди, чего скажу.

Любка слезла со скамейки и подошла.

— Я решил тебя любить, — сказал Славка сурово. — Чего стоишь? Сказал, и ступай.

Ресницы у Славки жёлтые и такие редкие, что их можно пересчитать. Волосы у Славки рыжие, а глаза голубые. Он смотрит хмуро, и Любка не знает, что сказать ему. Славка толкает её в плечо:

— Иди садись, а то место займут.

Они все вместе долго сидят на скамейке. Рита попросила:

— Нюрка, спой про милёнка.

Нюрка заводит голубые глаза под лоб и затягивает тоненьким вздрагивающим голосом:

Мой милёнок, как телёнок, Только разница одна: Что телёнок пьёт помои, А милёнок — никогда. И-ых!

Все хохочут над словом «помои», которое как-то сумело затесаться в песню. Любке нравится, как поёт Нюра: она поёт не как смешное, а с переживанием. И от этого получается совсем смешно. Любка прямо плачет от хохота. А Нюрка поправляет в сероватых волосах круглую гребёнку и поёт ещё:

Стоит милый у ворот, Широко разинул рот. И никто не разберёт, Где вороты, а где рот.

И опять все хохочут, долго и громко, потому что смешной этот милый с разинутым ртом и ещё потому, что хотят порадовать Нюрку. Нюрка сидит, скромно глядя перед собой, как будто не она всех насмешила. Хорошая девчонка Нюрка! И Славка хороший. Но лучше всех Лёва Соловьёв. Когда Любка думает о Лёве, у неё становится пусто в сердце.

— Нюрка! Славка! Домой! — раздаётся крик с пятого этажа. Это тётя Настя, мать Кульковых, собирает семью к ужину. Она тётка сердитая, на макушке маленький жёлтый пучок, и личико маленькое, а голос громкий и скандальный. — Нюрка! Славка! Лучше и дитя! Папка выйдеть — хуже будеть!

— Ступайте, — говорит Лёва усмехнувшись. — Папка выйдеть — хуже будеть.

Они уходят: впереди Нюрка, за ней Славка. Спина у Славки уверенная.

«Может, он просто так сказал? — думает Любка. — Может, он забудет?» Она бы хотела, чтобы он забыл.

На следующий вечер все опять сидят на скамейке. Хорошо, что у ворот стоит такая длинная скамейка: все ребята могут на неё усесться. Подошёл Славка и сказал Рите:

— Подвинься чуть, — и сел рядом с Любой.

Люба сделала вид, что в этом нет ничего такого. Надо же человеку где-то сидеть. Можно и рядом, почему бы и нет. Но ей было приятно, что мальчишка из-за неё сказал кому-то: «Подвинься». И не постеснялся.

Колька, по прозвищу Коля, хмыкнул и стал шептать что-то головастому Баранову. Он шептал долго, чтобы все заметили, что он шепчет про Любку и Славку. Любка сказала:

— Давайте страшные истории рассказывать!

— Давайте! — крикнул Славка.

Страшные истории все любят. Откуда они берутся, никто не знал: в книгах таких историй не вычитаешь и от взрослых не услышишь. А ребята их знают наизусть. Чем страшнее история, тем она считается лучше. Но самая страшная и самая лучшая была, конечно, про золотую руку. Хоть сто раз её слушай, а всё равно страшно. Любка говорит про себя: «Не буду бояться. Это же не по правде». И всё равно боится так, что по спине бегают холодные мурашки. Рассказывает про золотую руку всегда Рита. Её не просят, она и так знает, что все хотят, чтобы она рассказывала.

Вот Рита повертелась на скамейке, уселась поудобнее. Помолчала и начала:

— В одном чёрном-чёрном доме жила чёрная-чёрная старуха. У этой чёрной-чёрной старухи была золотая рука…

Все пригнулись, чтобы смотреть на Риту. Все знают заранее, что́ будет со старухой и с её рукой, но слушают, боятся дышать. Рита говорит не своим — заунывным голосом:

— И умерла старуха ровно в полночь. И похоронили её в чёрной-чёрной могиле.

На этом месте все вздрогнули и придвинулись друг к дружке ещё ближе. Просто могила — было уже достаточно жутко. Чёрная могила, а в ней чёрная старуха — это почти невозможно было выдержать. Хочется как-нибудь проскочить поскорее это место в истории. Но Рита специально говорит медленно, делает длинные паузы. Торопить или перебивать Риту нельзя: она самая обидчивая девочка во дворе. Тогда Любка постаралась вспомнить что-нибудь нестрашное. Но нестрашное не лезет в голову. Только чёрная старуха в глубокой чёрной яме. Она удобно лежала на самом дне, могила была большая, как шахта метростроя. Любка один раз поднырнула под верёвку и заглянула в шахту. Там была тёмная бесконечная глубина и пахло сырой глиной. Так же пахло давно, в детском саду, когда лепили из глины яблоки, человечков с ногами-спичками. Всё-таки удалось подумать про нестрашное.

Но Ритин голос не отпускал:

— Отрезал старик золотую руку и спрятал на печку…

И в сотый раз досадно: польстился глупый старик на золото. Мог бы догадаться, что ничего хорошего из этого не выйдет. Протяжно звучит Ритин голос. Все замерли, заворожённые.