Высокий жандарм склонился над лежащим подпольщиком и зловещим шепотом спросил:

– А может, тебя в камеру к уголовникам отправить? Они любят таких молоденьких… с нежной кожей.

Схватив Тихона за воротник, он одним движением вздернул его с пола и подтянул к своим страшным глазам:

– Отвечай, сука, когда тебя спрашивают!

Через минуту, плача и размазывая сопли рукавом, Тихон рассказал все. Все, что знал и о чем только догадывался. И про ячейку, и про московских курьеров, и… про банковские аферы. Последние, как ни странно, заинтересовали жандарма больше всего. Подписывал, не читая, какие-то бумаги. А в самом конце допроса случилось чудо: старший жандарм предупредил его, что в ближайшие дни он будет под домашним арестом.

* * *

Петербург. 12 апреля. 1897 год. Малая Садовая улица. Цензорный комитет

Первый помощник председателя Санкт-Петербургского цензорного комитета, особый цензор по внутренним делам Милявский Антуан Григорьевич, пребывал в полнейшей прострации. Сотрудники издательств, принесшие материалы на проверку, заглядывали в кабинет и тихонько удалялись, перешептываясь и недоуменно пожимая плечами.

Причина столь странного поведения чиновника шестого ранга была доставлена курьером и лежала перед ним на столе. Шесть черно-белых фотографий прекрасного качества изображали действия, упоминаемые в библейских текстах как содомия, а в уголовном кодексе Российской империи – мужеложество. Вот он с Сержем, юным гимназистом, а вот с красавцем-тенором…

Обидные слезы наворачивались на глаза, а обезумевший от отчаяния мозг рисовал гнусную картину: облупившаяся зеленая краска тюремной камеры и грубые, похотливые руки татуированных уголовников.

Дверь кабинета резко распахнулась, и только слепой не опознал бы в цивильного вида господине немалого чина сотрудника Министерства внутренних дел. Статский советник Милявский на зрение не жаловался.

Полицейский молча уселся на краешек стола, собрал разбросанные фотографии, взамен положив небольшой бумажный листок. «Арестный ордер», – мелькнуло в голове особого цензора.

– Это чек, – негромко произнес странный посетитель с седыми висками. – На пять тысяч рублей.

– А это статьи, – на стол легла тоненькая пачка печатного текста. – Послезавтра они должны быть опубликованы в крупнейших газетах столицы. Фотографии пока побудут у нас.

Сделав упор на слове «пока», неприятный и страшный посетитель зыркнул злыми глазами и покинул кабинет, шумно захлопнув за собой дверь.

* * *

Петербург. 14 апреля. 1897 год

Финансовый мир столицы Российской империи был взорван кричащими заголовками газетных первополосиц. «Признания помощника управляющего»… «Торговый дом „Черников и сын“ обвиняет Первый Купеческий банк в коммерческом подкупе»… «Пойманный лазутчик дает показания следствию»… Невинные грюндерские забавы неожиданно приобретали явный уголовный оттенок.

Подписка акционерного общества «Ариадна» была сорвана. Огромные очереди вкладчиков столпились перед закрытыми дверями отделений Первого Купеческого банка, по акциям которого фондовый отдел Петербургской биржи приостановил торги: не было заявок на покупку. Только ближе к вечеру появился анонимный покупатель.

Через две недели Санкт-Петербургский коммерческий суд на основании Устава «О торговой несостоятельности» признал Первый Купеческий банк банкротом. Все имущество и активы были переданы в пользу торгового дома «Черников и сын» – крупнейшего кредитора и обладателя 30% пакета акций вышеупомянутого банка. Претензии других кредиторов были сняты: торговый дом принимал на себя все прежние обязательства Первого Купеческого.

Обвинения купца первой гильдии Севостьянова в коммерческом подкупе были отозваны истцом. Истерия вкладчиков закончилась после нескольких газетных статей о торговом доме «Черников и сын». Рейдерский захват банка рыночной стоимостью около шести миллионов обошелся купцам Черниковым всего лишь в семь с половиной миллионов, которые, впрочем, практически полностью остались на балансе банка…

Глава зарождающейся торговой империи ехал в мягком вагоне литерного поезда «Петербург – Москва» в молчаливой компании шустовского коньяка семилетней выдержки. На небольшом столике отдельного роскошного купе лежала срочная телеграмма, которую невидящие глаза перечитывали уже в тысячный раз: «Я выхожу замуж».

Москва. 15 апреля. 2009 год

Вчера, около полуночи, в подъезде собственного дома неустановленными лицами был застрелен известный тележурналист Влад Листьев…

Из срочного выпуска информагентств

* * *

Москва. 18 апреля. 1897 год. Малая Никитская. Частный особняк

Первопрестольная встречала дождем. Мелким, неприятным, норовящим забраться за воротник мехового плаща и скользнуть холодной змейкой по спине. Знобящий промозглый ветер раздувал полы мехового пальто и радостно подхватывал моросящие капли, швыряя их в лицо.

Денис протискивался сквозь вокзальную толчею, огибая лужи и цепляясь за баулы многочисленных коробейников. На привокзальной площади выстроилась вереница пролеток, а извозчики громогласно предлагали самые короткие и дешевые маршруты. Хитрые, продувные физиономии и зазывный репертуар мало отличались от будущего московских ездовых.

Все как и сто лет тому вперед…

* * *

Взмыленный, как и его лошадь, извозчик молодецким посвистом разогнал стайку босоногой мелюзги и лихо развернул коляску у роскошного двухэтажного особняка Рябушинских на Малой Никитской.

– Прибыли, барин. Доставлено со всем бережением!

– Держи, братец, – протянул ассигнацию Денис, несколько ошеломленный бешеной скачкой. – А что, за такую езду не наказывают?

– Не без этого, ваша милость. Могут штраф наложить, а то и бляху ездовую отберут, супостаты!

– Ну все как у нас! – вслух восхитился молодой человек, покидая экипаж.

Взбежав по парадному крыльцу, Денис нетерпеливо давил на кнопку звонка, пытаясь представить себе предстоящий разговор. Что он будет говорить, какие слова – не имелось ни малейшего представления. Мир, еще вчера казавшийся огромным, неожиданно съежился в маленькую точку, где, кроме него самого и любимой, ничего более не существовало. Все остальное – войны, империи, революции и рынки – попросту не имело значения. «Украду, на хрен, как пить дать украду. Увезу, и плевать на всех…»

– Могу я видеть молодую барышню? – спросил он у величественного, преисполненного собственной значимости дворецкого.

Через открытые створки тяжелой двери сочился высокомерный холодный взгляд. Снисходительно поджатые губы неохотно процедили:

– Они почивать изволят. Не принимают-с.

– Ты бы доложился, голубчик, – добавил угрозы в голосе Денис. – Передай: господин Черников видеть желают.