– Посмотреть могу, – сказал Чуров. – Как вас зовут? (Девушка не ответила.) Меня Иван.

Девушка, по-прежнему сомневаясь, всё-таки пропустила Чурова внутрь. Пространство было устроено так же, как у них в коммуналке. Но если наверху люди старались жить, то здесь – едва выживали. На ковре росла плесень, с потолка свисали махры, дранка. Даже краски на стенах не было совсем. Пол кое-где провалился. Вместо дверей в проёмах висели одеяла и куски ковров.

Они прошли в дальний конец коридора. Планировка коммуналки была в точности как у них, и точно такая же малюсенькая девятиметровая комнатка имелась и в чуровской квартире, крохотная тёмная комнатка с высоким узким окном в углу, окно в нишу, прямо на водосточную трубу. Раньше там жили две официантки, теперь комнатка стояла пустая. Здесь же, внизу, в каморке ютилось как минимум пятеро. По крайней мере, постелей было пять. Кроме постелей и куч одежды, в комнате почти ничего не помещалось. Только одна из соседок была дома, она сидела на подоконнике в тёплых шерстяных носках, сушила феном длинные тёмные волосы и смотрела телевизор.

Рядом со столиком, на матрасе, сидела темноволосая девушка с ребёнком на руках. Увидев Чурова, она вздрогнула и что-то сказала сестре.

– Вы никому не скажете, что она здесь, – сказала сестра.

– Никому, – Чуров замотал головой. – Как зовут?

Девушка положила ребёнка и встала. У неё были длинные тёмные волосы, нежное лицо, она двигалась нервно, суетливо.

– Байя, – сказала она.

– Это ребёнка? – уточнил Чуров.

– Ребёнка Вика. Она очень спокойная, – прошептала Байя. – А сегодня весь день плачет. Боюсь, вдруг в больницу заберут.

– Если и заберут, то только с вами.

– Меня не пустят, у меня ничего нет, документов нет, – прошептала Байя.

Чуров встал на коленки и наклонился над девочкой. Она спала на боку в обычной младенческой позе: ножки согнуты, ручки тоже согнуты и прижаты к телу, головка чуть запрокинута. Дыхание частое, ровное.

– Вроде всё спокойно. Но лихорадка. Температура какая? Сбивали? Чем?

– Таблетку дала, – прошептала Байя. – Всё равно высокая. Она не сосёт.

– М-м, – Чуров вгляделся, выпрямился. В комнате было спокойно, и ребёнок спокойно спал.

Гудел фен, бормотал телевизор, шелестел дождь во дворе. Лицо Байи в тусклом свете казалось красным, было как будто обведено по овалу. Она тревожно смотрела – то на Чурова, то на дочку.

– Не сосёт, это… да, неправильно, – пробормотал Чуров. – М-м… Надо будить и осматривать.

– Она всегда сосёт, – волновалась Байя. – Когда ушки болели, сосала. Когда живот болел, сосала. А сегодня не сосёт.

– Фонарик есть?

Байя посмотрела на сестру. Сестра мотнула головой.

– Лампу придётся поближе. А, верхний свет работает? И разбудить. Надо посмотреть. Послушать не смогу нормально, но хоть посмотрю. Раздевайте.

Водосточную трубу за окном стало не видно, а дождь заплескался как будто ещё громче внизу во дворе-колодце. Девочка судорожно потянулась и зажмурилась. Она не плакала, не кашляла. Чуров внимательно наблюдал. Байя взяла дочь на руки, и тут волны безотчётной тревоги накатили на Чурова: да, что-то не так. Но что? Он смотрел, как Байя пытается приложить девочку к груди, а та с кряхтением отворачивается, выгибаясь дугой и не открывая глаз.

– Вот так, не берёт грудь, и всё.

– Да, это не здорово, – Чуров пощупал памперс. – Писала? Может быть обезвоживание.

– Писала, памперс меняла я, – и Чуров снова почувствовал тревожный вопрос в её голосе и в глазах. Что-то крутилось, что-то мелькало сбоку, но что, Чуров не мог понять.

А может быть, это просто ему передалась неуверенность Байи. Он ведь пока неопытный, да и младенцев видел не так уж много; ну, сколько? Десятка полтора на практике, у друзей – двое… Чёрт возьми… А может, это просто тревога. Может, она просто хочет, чтобы он немного побыл рядом. Что вообще за жизнь у этой девушки? Умеет ли она читать? Почему она прячется, почему Чуров ни разу не видел ни её, ни ребёнка на лестнице? Может быть, её тревога – не о ребёнке, а о чём-то другом… Дыхание как дыхание, хрипов вроде нет, но что он там может услышать без стетоскопа. Температура, не сосёт, и больше ничего… Реальность подаёт знаки, но эти знаки смазанные, поди их ещё распознай, – а может, и нет никаких знаков, поди пойми.

Дождь на дворе полил гуще. Чуров развёл руками и посмотрел на девушек. – М-м, – извиняющимся тоном проговорил он. – Не знаю… Ну, может быть, я не знаю… практики у меня не так уж много… и, в конце концов, вижу первый раз вашего ребёнка, и когда нехарактерное поведение, это может что-то значить… А может ничего и не значить… Ребёнок растёт, ну, и начинает как-то по-другому реагировать… на всё…

Чуров звучал совсем неубедительно и видел, что его слов сёстры не понимают. Но он и не стремился быть убедительным, он сам ни в чём не был уверен и как правильно поступить – не знал. Они стояли и тревожно смотрели друг на друга, пауза тянулась, Чуров понимал, что пора, наверное, уже уходить, но не мог.

И вдруг то, о чём говорил профессор, обрушилось на него, как дождь, который отвесно лупил в асфальт двора и громыхал в жесть крыш и водосточных труб. Девочка лежала зажмурившись, чуть запрокинув голову, подтянув коленки к животику. Знаки. Они есть. Но он их не видит. Он должен их найти, выследить – и ухватить. Это было похоже на слепое пятно, которое остаётся, когда долго смотришь на свет. Или на точки по краям поля зрения, которые исчезают, как только переводишь на них взгляд. Мучительно: свет лампы, даже приглушённый, слепил его, как будто лампа светила чем-то чёрным и замазывала ему глаза.

Памперс.

– Погодите, я одну вещь тут ещё забыл посмотреть, – пролепетал Чуров, быстро садясь на корточки перед диваном, расстёгивая тёплые липучки.

В полутьме, при свете затенённой лампы, на пухлой младенческой попе Чуров с содроганием увидел две звёздчатые кляксы, вроде расчёсанных комариных укусов, одну крупную, почти фиолетовую, другую поменьше, тёмно-красную. Он прижал пальцем. Сыпь не побледнела.

– Памперс меняли, это было? – в горле у Чурова мгновенно пересохло. – Байя, скорую, очень быстро, телефон мне дайте.

* * *

Скорая приехала через десять минут и действовала чётко. Оттеснив Чурова к стене, врачи сделали несколько уколов, выволокли ребёнка под ливень, загрузили вместе с матерью в машину, поставили капельницу и увезли в НИИ детских инфекций. Врач в спешке принял Чурова за отца девочки.

– Молодец папа, – сказал он, пока они бежали по лестнице. – Менингококк, плохая штука. Но должна выжить. В самое лучшее место везём сразу. Там статистика хорошая даже с этой дрянью. К тому же. Учтите. Девка ваша в сознании – раз. Начало не бурное, с утра болеет – два. Должны успеть.

Чуров и Байя остались вдвоём под дверью реанимации. Место было совершенно не приспособленное для ожидания: просто часть коридора без окна, тупичок с бетонным полом и лавкой из пяти металлических белых сидений со спинками. Чуров подумал о том, что именно здесь многие узнавали о смерти своего ребёнка или о том, что есть улучшение и он будет жить.