Однако заместо этого Чуров по ошибке нажал на видео. Он сразу понял это, но зачем-то продолжал снимать, как Шеф бежит по рельсам вперёд. Потом подозвал пса, потрепал, продолжая снимать и приговаривать:

– Шефчик, Шеф, хороший пёс! Да ты просто отличный пёс! – приговаривал Чуров, а сам снимал, потом сел на корточки среди деревянных искрошенных шпал, пропитанных креозотом, среди иван-чая – фиолетовых цветов и белого улетающего пуха. – Да ты моя умница!

Шеф валялся, подставляя белый нежный живот, а Чуров его снимал на видео.

Это видео Чуров потом наладился креативно использовать с детьми, не желающими открывать рот. (А у меня собачка есть, смотри, какая собачка! Хочешь ещё посмотреть на моего пса? Открывай тогда поскорее рот, я тебе горлышко быстро посмотрю, а потом сразу покажу, какая – у меня есть – соба-а-ака… Шефчик, Шеф, хороший пёс. Да ты моя умница.)

Их было двое, оба в штатском: тот, что повыше, прямоугольный, – в чёрном пальто, а пониже и квадратный – в чёрной кожаной куртке. Чурбанов увидел их издалека. Утица текла, солнечная и обледенелая. Кончался март. У обочины была припаркована машина. Оба в штатском громко ругались или шутили, заталкивая в машину девицу в пуховике.

Это была взрослая уже девица, женщина даже, лет двадцати пяти, может, но только маленькая. Не настолько маленькая, чтобы принять её за маленького человека или за подростка. Просто миниатюрная. Лицо у неё было такое бледное и плоское, что казалось побелённым или фарфоровым, как блюдечко. Она запрокидывала его вверх, и на восточных глазах темнели прозрачные слезы. Хотя этого Чурбанов и не видел. Даже не видел и того, что сами глаза были чёрные, и волосы иссиня-чёрные. Чурбанов видел только её фигуру: на сносях. Она пыталась сопротивляться, но вяло. Медленно и тихо кричала, приоткрывая намазанный рот. Пуховик был чёрный, оторочка капюшона – золотистый мех. И сапоги на каблуках, не убежать.

Чурбанов ещё подумал, подходя: красивая она или уродливая? Тут же ему самому стало стыдно таких мыслей, но тут же и стыдно своего стыда (бесконечная рекурсия). Вдруг он совсем перестал думать.

Вся беда Чурбанова была в том, что думал он всегда слишком быстро. Так быстро, что иногда совсем не думал. В следующий момент он уже вломил прямоугольному чуваку в пальто. Молниеносно и неожиданно нагнул его пополам и вломил, и снова вломил, а потом с размаху пизданул мордой о чёрную оградку. Больно-больно пизданул, с хрустом, и кровь хлынула. Чурбанов возликовал, ибо он ударил своего врага очень скверно и опасно, и прямоугольный уже не мог больше делать ничего, он только сел назад и зажал руками лицо, нос, сквозь руки текло, это был болевой шок. Всё происходило в секунды.

В эти же секунды квадратный попытался затолкать свою жертву в машину, но Чурбанов прыгнул на него сзади, и той удалось убежать. Она бежала вбок и прочь, ковыляла, ей было страшно и Чурбанова, и тех двух, к которым она, как казалось, не имела никакого отношения.

В это самое время Чурбанов и второй хлопнулись на обледенелый асфальт и заизвивались там, но из машины вылез третий, невидимый до тех пор, и пока из первого текла кровь, пока Чурбанов пиздил второго, а тот Чурбанова, третий принялся помогать квадратному, и вдвоём они начали Чурбанова одолевать. Чурбанов не владел никакими особыми приёмами. Победить первого ему помогли только ярость и сила, взять временно верх над вторым – только кураж неожиданной победы над первым. Теперь же его вчистую уделывали профессиональные и превосходящие силы. Его могли бы умертвить совсем, но эти знали толк во всех делах. Их так и звали, «все дела», даром что одеты они были сегодня в штатское. Они подтащили оглушённого Чурбанова к оградке газона («Давайте говорить как петербуржцы: "травы дохуя, но трава_до_хуя"», впрочем, травы-то ещё не было), зажали ему руку между прутьями оградки и с размаху наступили. Рука хрустнула, ручейки крови побежали по кисти в ладонь и засеяли каплями поребрик.

Видимо, с этого момента Чурбанов помнил не всё, но не знал об этом. Возможно, его отпинали к стене дома или он ещё каким-то образом оказался на другой стороне тротуара. Низ водосточной трубы, который Чурбанов лицезрел в течение нескольких минут и которым любоваться готов был целую вечность, казался ему похожим на жемчужное ухо фантастического слона, или на сумочку в виде женской матки с картинки в анатомическом учебнике, или – вместе с наледью и сосулькой – на голову барана. Чурбанову нравилось лежать, скорчившись, в оцепенении, и было трудно, почти невозможно стряхнуть наваждение и вернуться к боли.

Молодой человек во всём чёрном, в берете и с папкой, наклонился к Чурбанову и сказал, что вызвал ему такси до травмпункта. Чурбанов поблагодарил его и помог ему помочь ему подняться. Травмпункт находился буквально в двух шагах, но Чурбанов не смог бы сам сделать их, потому что находился в полусознании. Чурбанова не интересовало, спаслась ли девица и куда делись те чуваки, в частности прямоугольный бедолага, которого он пизданул об оградку. Иногда Чурбанову становилось слишком хорошо, иногда совсем скверно, он то вырубался, то снова приходил в себя. Наконец он вроде бы очнулся, потому что водитель такси просил его выйти из машины. Чурбанов долгое время не мог понять, куда идти. Вывеска травмпункта под бетонным козырьком не казалась очевидной подсказкой.

Чурбанова пропустили без очереди. Медики хотели вызвать ему скорую, но Чурбанов решительно отказался. Им пришлось разрезать рукав чурбановского пиджака. (Чурбанов одевался не по погоде легко, потому что передвигался по городу главным образом на машине.) Верхняя часть лица Чурбанова была здорово разбита и начинала заплывать: человек в куртке колотил его об асфальт, пока их жертва убегала. В то время как Чурбанова лечили, он всё время перематывал перед глазами это видео, как она убегает прочь, не очень громко крича, в испуге, в шоке от Чурбанова и этих двоих, с которыми у неё, как Чурбанов полагал, не было ничего общего.

Применив уколы, гипс до самого плеча и другие возможности, врач помахал перед Чурбановым снимком его предплечья, в котором были напрочь сломаны и смещены с обломками обе кости, и заявил, что лечение только начинается, потому как надо ехать в больничку, делать там операцию и потом ещё недельку-другую там валяться в целях правильного сращивания руки. Чурбанов пришёл в ужас от таких перспектив и принялся просить отсрочки для приведения дел в порядок. Ну что же, сказали ему, идите, но завтра утром как штык.

Чурбанов вышел на улицу, сел на оградку и стал мрачно думать об убытках. Мысли эти привели его в такое уныние, что он решил немедленно пойти и нажраться, и даже предпринять для этого определённые усилия. Но встать и пойти было не так-то просто, и Чурбанов всё сидел.

С крыши травмпункта (двухэтажного здания из мелких, рябых, белёсых кирпичей) капало, так что на расстоянии полуметра от стены на асфальте образовалась наледь. Чурбанов смотрел на лёд, а потом он посмотрел поверх палисадника и вдруг увидел человека в чёрном пальто, но это был тот человек в чёрной куртке, который ломал ему руку. Только теперь он был в пальто того человека, которому Чурбанов ломал нос. Впрочем, это мог быть и тот человек, которому Чурбанов ломал нос, но с носом того человека, который ломал Чурбанову руку, – трудно сказать.