большинство моих двоюродных братьев и сестер – по материнской линии, и они ужасно бедные. Мама была младшим ребенком в семье, и ей пришлось воевать даже за право учиться. Ее отец считал, что девушкам в колледже делать нечего, но мама сказала: «К чертям, я все равно пойду учиться».

– Не представляю, чтоб твоя мама сказала «к чертям».

– Ну, наверное, она сказала что-то другое, но, в общем, способ она нашла. Мама всегда была умной. Учебу в колледже она совмещала с работой, а после окончания поступила в аспирантуру в Беркли. Она там получила стипендию. И встретила отца. Потом родился я. Они еще доучивались: мама – на психолога, папа – на преподавателя английского и литературы. Кстати, папины родители тоже из Мексики, но живут в маленьком домике в Восточном Лос-Анджелесе. Они так и не выучили английского, зато открыли свой ресторанчик. Когда я только родился, маме с папой по сути пришлось строить свой собственный, новый мир, частью которого стал я. Но старый мир они тоже понимают, потому что оттуда они родом, а я – нет. Я везде не к месту. В этом-то и проблема.

– Ничего подобного, – сказал я. – Вот ты как раз везде к месту. Такой ты человек.

– Ты просто не видел меня с моей родней. Рядом с ними я чувствую себя каким-то чудаком.

Я хорошо знал, каково это.

– Понимаю, – вздохнул я. – Я себя тоже чувствую чудаком.

– Ну, ты хотя бы настоящий мексиканец.

– Да что я вообще знаю о Мексике, Данте?

На линии повисла странная тишина.

– Как думаешь, так будет всегда? – прервал тишину Данте.

– Что?

– Мне интересно, когда мы почувствуем, что мир принадлежит нам?

Я хотел ответить, что мир никогда не будет нам принадлежать. Но вместо этого сказал:

– Не знаю. – А потом прибавил: – Завтра.

Девять

На обратном пути я заглянул на кухню и стал смотреть, как мама моет шкафчики.

– О чем говорили с Данте?

– О всяком.

Я хотел спросить ее о брате, но понимал, что не могу этого сделать.

– Он рассказывал мне о своих родителях, о том, как они встретились в аспирантуре в Беркли. Там он и родился. Сказал, что помнит, как его родители целыми днями что-то зубрили и читали ему книжки.

Мама улыбнулась:

– Прямо как мы с тобой.

– Не помню.

– Я заканчивала бакалавриат, когда папа ушел на войну. В то время я вечно волновалась, но работа над дипломом отвлекала от плохих мыслей. Пока я училась, мама и тетки помогали мне заботиться о твоих сестрах и брате. А когда папа вернулся, у нас появился ты. – Она улыбнулась и, как всегда, расчесала мои волосы пальцами. – Он сразу устроился почтальоном, а я продолжила учиться. В то время у меня были только ты и моя учеба. И твоему отцу, к счастью, уже ничего не угрожало.

– Тяжело тебе было?

– Я была счастлива. Ты был чудесным ребенком, и я не помнила себя от радости. Мы купили дом – наш собственный дом, хоть его и пришлось ремонтировать. И занималась я тем, о чем всегда мечтала.

– Ты мечтала стать учительницей?

– Всегда. Когда я была маленькой, у нас ничего не было, но моя мама понимала, как много для меня значит учеба. Она даже заплакала, когда узнала, что я выхожу замуж за твоего отца.

– Он ей не нравился?

– Не в том дело. Просто она хотела, чтобы я продолжала учиться. Я пообещала, что продолжу. И сдержала обещание, хоть это и заняло немало времени.

Именно тогда я впервые увидел в маме личность. Увидел, что она больше чем просто мама. Это было странное ощущение. Мне хотелось расспросить ее об отце, но я не знал, как подступиться к этой теме.

– А он стал другим? После войны.

– Да.

– Что изменилось?

– Внутри у него появилась глубокая рана, Ари.

– Какая? Что за рана?

– Я не знаю.

– Как ты можешь не знать, мам?

– Потому что это его рана, Ари. Только его.

Я понял, что она просто смирилась.

– Он когда-нибудь излечится? – спросил я.

– Не думаю.

– Мам, можно кое-что спросить?

– Спрашивай на здоровье.

– Тяжело его любить?

– Нет. – В ее голосе не было и тени сомнения.

– Ты его понимаешь?

– Не всегда. Но не обязательно всегда понимать тех, кого любишь, Ари.

– Ну, мне, может, обязательно.

– Тебе это тяжело дается, да?

– Я его совсем не знаю, мам.

– Ты, конечно, на меня разозлишься, Ари, но я все равно скажу: однажды ты его поймешь.

– Ага, – отозвался я. – Однажды.

Однажды я пойму своего отца. Однажды он расскажет мне о себе. Однажды. Я ненавидел это слово.

Десять

Мне нравилось, когда мама рассказывала о том, что чувствует. У нее это хорошо получалось. Разговаривали мы, конечно, не слишком часто, но когда это все-таки случалось, мне казалось, что я ее понимаю. А я мало кого понимал. В такие минуты она была другой, непохожей на мою мать; в роли матери она вечно указывала, каким я должен быть. Я терпеть этого не мог, вечно с ней ссорился, не хотел, чтобы она вмешивалась в мою жизнь.

Я считал, что не обязан выслушивать ото всех подряд, что со мной не так и кем мне лучше стать. «Будь ты усерднее, Ари…», «Не будь ты таким тихоней…» Да, каждый хотел внести свою лепту и сообщить мне, кем я должен быть. Особенно мои старшие сестры.

Потому что я был младшим.

Потому что я был незапланированным.

Потому что я родился поздновато.

Потому что мой старший брат сидел в тюрьме, а мама с папой, вероятно, винили в этом себя: мол, скажи или сделай они что-нибудь – все было бы иначе. Они боялись повторить ошибку. Потому-то на мне и отыгрывалась вся семья – из-за вины, о которой даже мама отказывалась говорить. Изредка она упоминала брата, но никогда не называла его по имени.

Так что теперь я был единственным сыном и чувствовал на своих плечах весь груз сыновнего долга перед своей мексиканской семьей. Хотел я того или нет, не имело значения. Выбора у меня не было.

Меня злило тягостное чувство, которое поселилось в моей груди, когда я упомянул брата в разговоре с Данте. Неприятное чувство, будто я предал свою семью. В нашем доме жило множество призраков: призрак брата, призрак войны моего отца, призраки голосов моих сестер. Возможно, внутри меня тоже жили призраки – призраки, о которых я пока не знал. Притаившись, они ждали своего часа.

Взяв свой старый дневник, я