Стоило Англичанину взглянуть на меня, как я тут же залилась ярчайшим румянцем. Я боялась, что по моим глазам он догадается о содержании снов, которые снились мне той ночью. Он явно знал, что все это время я думала о нем. Ведь он именно так и планировал.

— С добрым утром, синьорина, — сказал он, целуя тыльную сторону моего запястья. Его усы покалывали нежную кожу. Я снова вспыхнула и отняла руку. Но Англичанин успел ухватиться за один палец и, пока говорил, поглаживал его. — Синьорина, я получил разрешение, — сообщил он и широким жестом извлек документ из нагрудного кармана.

Я подозревала, что так и будет.

— Вижу, синьор, — ответила я и вернула документ.

— Теперь все в порядке? — спросил он.

— По-моему, да.

— Тогда пойдемте, синьорина. Ведите меня в свой цоколь, где вы прячетесь от мира. Ведите меня в свое логово, к своим драгоценным рукописям.

— Боюсь, синьор, это невозможно.

— Невозможно?

— Да, невозможно.

— Но этого не может быть. Почему?

— Невозможно, синьор, потому что сегодня среда.

— И что?

— Доступ к рукописям возможен только по понедельникам.

— Не верю своим ушам! Я известный человек, автор целого ряда книг. Занимаюсь важнейшей работой. И прошу показать мне рукописи. С меня потребовали разрешение. Я его получил. А теперь мне говорят, что я смогу посмотреть рукописи только в понедельник. Сегодня же среда. Мне теперь ждать до понедельника, терять время. Целых пять дней — впустую! Из-за вашей дурацкой бюрократии. Нет, это уж слишком!

— Таковы правила, синьор, — сказала я и повернулась, чтобы уйти.

— Синьорина, синьорина! — Англичанин смягчился и моментально остыл, как только убедился, что на меня это не действует. Он тут же выбрал новую тактику. — Давайте будем друзьями, хорошо?

Постараемся договориться, — добавил он, глядя мне прямо в глаза. — Будем помогать друг другу… — и он подошел ко мне вплотную.

— В понедельник, синьор, приходите в понедельник.

— Ох, синьорина, — вздохнул поверженный Англичанин, когда я уже уходила, — вы сводите меня с ума, волнующая женщина.

Мое сердце бешено колотилось, когда я шла прочь, с трудом заставляя себя сохранять внешнее спокойствие. Я знала: нельзя показывать ему, что он запал мне в душу. Впрочем, я еще не знала, что тоже понравилась ему. Я понятия не имела о том, что в тот самый момент он испытывал довольно болезненную эрекцию — результат нашего общения. Он и сам еще ничего не понял. Я была совершенно не в его вкусе. Если на то пошло, ему гораздо больше подходила худенькая финтифлюшка за главной стойкой. Но, как он признался уже позже, было во мне что-то эдакое. Он подумал, что я настоящая женщина, отважная и страстная, которая таится от самой себя, но, однажды освободившись от добровольного заточения, сможет поразить его буйством своего возвращения к жизни.

Я еле успела добрести до комнаты отдыха. Ноги у меня подогнулись, и я рухнула на разваливавшийся диванчик, который когда-то давно отписала библиотеке супруга директора.

Я вдруг вообразила, что стою коленями на этом самом диванчике, перегнувшись через спинку, а Англичанин входит в меня сзади. Я отчетливо представила себе краткий миг восторга от проникновения и застонала в голос. Потом подумала о том, как он будет вторгаться в меня все глубже и настойчивее, заполняя самые сокровенные глубины. Мне даже показалось, что я слышу, как его бедра шлепают по моим ягодицам. А потом мы в унисон исполняем крещендо агонии оргазма.

Чуть позже Констанца обнаружила меня сидящей верхом на спинке дивана. Должно быть, я впала в забытье. Я ведь в тот день не завтракала. Низкое содержание сахара в крови, только и всего. Конечно, мне никто не поверил. Констанца заявила об этом со всей определенностью.

Студенты университета и постоянные читатели с нетерпением ждали новостей. Конечно, это куда интереснее, чем учебники, пыльная периодика и замусоленный экземпляр вчерашней «L’Ora».

День тянулся своим чередом. Мне хотелось только одного — нырнуть в мою маленькую квартирку на виа Виколо Бруньо и запереть дверь изнутри.

Но моему желанию не суждено было осуществиться. Когда я поднималась по лестнице, донна Мария Фролла уже поджидала меня и пошла следом, сверля единственным зрячим глазом. Мопс Неро одарил меня игривым взглядом: его тоже разбудили среди ночи.

— Это мужчина, Роза, правда? — авторитетно заявила донна Фролла. — Я так и знала, что это мужчина. Прошлой ночью я сказала папаше: «Это мужчина. Только мужчина способен проделать такое с нашей Розой». Сегодня утром синьора Преццо заходила за кофе — как всегда, сто граммов лучшего сорта — и сказала: «Синьора Фролла, тут все дело в мужчине, иначе быть не может». Она права. А чтобы уж наверняка, Квинто Кавалло, ювелир из седьмого дома, у которого мастерская на виа д’Оро, — сто граммов рикотты, сто граммов ветчины, большая шоколадка, один батон — точно, по часам приходит в будние дни около восьми, так вот, он свидетельствовал, что грядут перемены. Похожая история приключилась с его тетушкой где-то на западе, то ли в Трапани, то ли в Марсале. Или с двоюродной сестрой? Может, на востоке? Неважно. Короче, пришло время, и с ней стряслось что-то жуткое. Она мучилась всю ночь. Спать не могла. Крутилась на кухне и шумела так, что мертвого могла разбудить. Ей снились странные сны. Она выглядела какой-то возбужденной. «Это менопауза, — сказал синьор Кавалло. — Готов поспорить на любые деньги». Вот я и говорю папаше: «Это все гормоны, не одни, так другие…»

— Бабуля Фролла, пожалуйста… — перебила я, стыдливо закрыв лицо руками.

— Никакого «пожалуйста» тут быть не может, — не унималась столетняя старушка. — Ты живешь у меня двадцать пять лет. Явилась в большой город совсем девчонкой.

И я сомневалась, когда смотрела, как ты стоишь по ту сторону прилавка, с чемоданом и попугаем…

— Попка хорошая птичка, хорошая птичка, — застрекотал Челесте, включаясь в разговор.

— …собираясь снять комнату. Я поверила тебе, и ты ни разу не доставила мне хлопот. Ни разу до прошлой ночи. Во-первых, в три часа ночи на кухне готовился formaggio all’ Агgenttera. К счастью, от этого мы с папашей не проснулись. — Тут ее зрячий глаз игриво заблестел. — Но жильцы все-таки жаловались. Так что определенные неудобства были. Кроме того, шум. Крайне странные стоны и вздохи, визги и крики, достаточно громкие для того, чтобы перебудить все окрестные дома. И голос был не только женский. Попугай тоже участвовал.

— Попка, птичка, птичка, — проскрипел Челесте.

— Шум был такой, что мертвого разбудит. А поднявшись к тебе, я не получила разъяснений. И теперь, девочка моя, я хочу знать, что происходит. В