утомления владыки и прозрачного намека доктора Блисса оставили больного в покое.

В больнице мы сняли еще одну комнату по соседству с владыкой, не говоря о сем ему, и установили в сей комнате дежурство из иерея (непременно) и из одного учителя или катехизатора. Обязанность дежурных была следить за малейшим ухудшением в болезни владыки…

На двери комнаты владыки повесили надпись: «Входить к больному и разговаривать с ним абсолютно воспрещается». К счастью, эта надпись не простиралась на меня.

Возвратившись домой, я составил телеграмму из 87 слов и послал ее почтой до Владивостока на имя В. К. Саблера.

Затем вызвал иереев и преподавателей семинарии и с ними решили начать ежедневные моления за владыку: в 6 часов утра литургия с прошениями о болящем и с молитвой за него, в 6 часов вечера всенощная и после нее молебен о болящем; петь должны воспитанники и воспитанницы, по классам, но посещение служб предоставлялось доброму произволению учащихся и христиан.

Уехал в Цукидзи владыка. Как будто солнышко красное удалилось из Суругадая. Все ходят пасмурные. На душе скверно… Тревожно проведен был этот вечер и следовавшая за ним ночь в Суругадае!

12(25) Января

Я прибыл в госпиталь в 9 часов утра. Владыка сидел около кровати на кресле, с опущенною головою. Голова и руки несколько тряслись. Бледный. Увидя меня, прямо начал жаловаться: «Всю ночь не спал; только промучился. Уложили меня вот на эту постель (на пружинах) и приказали не сходить с нее. Я не могу лежать, хочу встать — она (то есть сестра милосердия) не позволяет. Я силой хочу встать — так и она сильная: берет меня за плечи и обратно укладывает. Говорю: дай хоть книгу. Не дает. Прошу: позволь мне газету почитать, — не позволяет. Одни мучения. В Суругадае лучше: сам себе господин». Я пробую заступиться за сестру милосердия: вероятно-де, делает не больше того, что приказано докторами…

И действительно, владыка ни разу больше не спал на койке, проводя дни и ночи в кресле, обложенном подушками, причем второе, плетеное из камыша, кресло служило ему для ног.

«А ведь знаете, до чего вчера я устал! Три раза, вставая с кресла, упал на пол! Еще ладно, что ничего при падении не разбил из вещей. Да и теперь слабость страшная. С каждым днем сил все меньше и меньше становится», — говорит владыка…

И так как в десять часов я должен был быть в семинарии на проповедническом собрании, то до вечера простился с владыкой и возвратился домой, уговорившись приехать в пять часов вечера…

Жду я пяти часов. Занимаюсь с секретарем текущими делами. Вдруг вбегает старик-служитель и торопливо говорит: «По телефону из госпиталя вас просят прибыть как можно скорее. Владыке худо»… Я накинул рясу, схватил шляпу и почти бегом направился к воротам… Какой суетой все это казалось при мысли, что там, в Цукидзи, в смертной опасности мой старец!..

Я в больнице… Владыка сидит на кресле, свесив голову на правую сторону. Глаза совершенно открыты. Рот открыт. Дышит тяжело-тяжело. Как будто лицо несколько скошено…

С каким-то тупым сознанием, что опасность отсрочена, но не уничтожена, возвращался я в Суругадай, который тоже нельзя было оставить хотя бы и без временного хозяина; дело шло своим чередом и требовало моего присутствия постоянно.

Обрадовались в Суругадае, что все же для владыки непосредственной опасности нет. Я у телефона на ночь положил сторожа.

Конечно, сам всю ночь провел без сна, с постоянной мыслью: а вдруг да опять позовут туда. Но вызова не было.

13 (26) Января

С замиранием сердца подходил я к больнице утром на следующий день. «В каком-то положении владыка?», — думалось. Но вот встречает меня дежурный отец Роман. Владыка проснулся после вчерашнего сна с часу дня в шесть часов утра…

Захожу в комнату я. Владыка очень обрадовался. «А я вас заждался. Ходите, пожалуйста, почаще. Все один и один. Скучно…» — «Владыко, вчера я больше двух часов ждал Вас, но Вы крепко спали», — отвечаю я. Владыка заволновался: «Я? Спал? Да что Вы говорите? Да я уже забыл как спят! Самое большое, на пятнадцать минут забудешься. Это они Вам нарочно сказали, чтобы Вы меня не беспокоили. Только не слушайте Вы их, а прямо приходите ко мне».

Чувствую я, что владыка вчерашнего дня не сознает. Но в этом я скоро совершенно убеждаюсь…

Вижу, что у владыки лишь половина разговоров сознательных, половина же — бреду. Поспешил я оставить его одного и немедленно попросил свидания с главным доктором госпиталя.

Высокий. Черный. Не американского типа. Энергичное лицо. Это доктор Тейслер. С ним вместе вышел ко мне и низенький Блисс. Я передаю докторам свои наблюдения…

— Каково в общем состояние больного? Скоро ли можно надеться на его поправку?

— Ах, нет!.. Архиепископ ни в каком случае поправиться не может. Для этого нужно вложить в него и сердце новое, и почки новые…

— Но все же у вас, докторов, есть же хоть маленькая надежда на излечение? — допытываюсь я, желая так или иначе отделаться от висящего над головой тяжелого сознания безнадежности владыки…

— Итак, даже при благоприятных условиях только шесть педель? — с отчаянием еще раз спрашиваю я.

И в ответ американски-холодное, добивающее:

— Но в этом случае силы его будут постепенно падать. Одновременно болезнь будет забирать силу. Может случиться, что несколько предсмертных дней — и в бессознательное состояние впадет. Но мы постараемся, чтобы катастрофа не случилась внезапно…

Вот все, чем поделился со мной доктор. Не предвидя такого откровенно-жестокого приговора, я взял с собою к доктору и отца Романа. И вот теперь вдвоем мы вышли в приемную гостиную. Уселись на диван. И выплакались. Здесь же дали слово никому не говорить того, что услышали от докторов.

Но то, что мы хотели сделать секретом от христиан, не было секретным делом для докторов и для репортеров… Итак, всему Токио оповестили: «Николай при смерти».

Возвратившись в миссию, я послал сразу же товарищу и другу владыки сотруднику нашей миссии протоиерею Инженерного Замка в Санкт-Петербурге телеграмму такого содержания: «С Нового года астма усилилась. Владыка в госпитале. Положение критическое. Уведомьте владык», — разумел членов Святейшего Синода…

Днем у владыки посетители русские. Был советник посольства. Говорят, владыка поразил их своей бодростью. Когда же я пришел к нему вечером, он, ничего не вспоминая про утро, поздоровался, встал с кресла, прошелся по комнате и говорит: «А посмотрите-ка, еще не так плохо: ходить могу». Было время чая. Владыка надумал и сам напиться чаю, и